Пульс памяти

Большие виноватые глаза, распирая веки, мельча и без того некрупное лицо Игната, были по-детски щедро и непосредственно искренни, не тая в себе ни любопытства, ни удивления. В них светились только смущение и участливость.

— А где оно, это Дальнее кладбище? — робко, боясь и своего вопроса и возможного ответа, спросил я.

— А недалечко, так-ыт, с кило́метр. На бугре, у соснового подлеска. Там тоже и военные могилки и это-ыт… Памятничек со звездой. Один на всех, то есть как, значит, и причитается.

— Памятничек со звездой? — вырвалось у меня, как вскрик.

— Он самый, — торопливо подтвердил Игнат.

Окурком, видно, прижгло Игнату пальцы, и он снова поднес его поближе к глазам, последний раз, неведомо как изловчась, затянулся, сильно вытянув и выпятив пухлые губы, и бросил окурок в траву. И еще раз переступил с протеза на ногу.

Я протянул Игнату руку, и он коротко и сильно ответил на пожатие. И после этого нам обоим стало как-то проще. Надежда коснулась меня глубинно и тепло, и — что бы там ни говорили — на этот раз я подсознательно, инстинктивно почувствовал, что это всерьез.

— Кабы не косогор, его, Дальнее-то кладбище, и отсюда б видать можно, — продолжал объяснения Игнат.

Но я теперь и слышал и не слышал его. Мысли мои были уже там, за косогором, у памятника «на всех». Теперь мне не требовалось скрупулезных объяснений, главное — есть где-то еще одно кладбище, и, значит, часом раньше или часом позже я буду там. Но Игнат продолжал объяснять, и я не мог помешать ему, не мог оторвать взгляд от его заросшего лица, больших темных глаз, от крутых, но не по летам сутулых плеч. Речь его была чем-то сродни этой сутулости, трудная, узловатая, она вязалась из подкупающей, неделенной простоты.

Мне было неловко, что Игнату пришлось так долго ждать. Поглядывая на его деревянную ногу, я обжигался об оспу вмятин на стежке… Вот прибавилась еще одна — Игнат переступил с протеза на ногу. И вдруг спохватился:

— А впрочем, к чему-ыт я в объяснения ударился? Пойдем — провожу.

— Ну зачем же? Я найду… Спасибо.

Он не стал настаивать. И даже словно бы снова почувствовал себя виноватым:

— Да оно-ыт и так скажешь: в таковом деле сторонний человек — не то слово в песне. Лишка, что говорится. Родная кровь встречается — тут и ветру бы стихнуть не грех, а глаз чужой и подавно в тягость. У меня-ыт прежде встреч с родней не бывало, сам себе и родитель и брат, то есть в полном смысле сиротой рос, но все ж понимаю: душа тут покоя требовает.

Но Игнат все ж пошел рядом со мной.

— До полдороги тебя проведу. Да мне-ыт оттудова прямей к дому станет.

Я достал закурить, Игнат охотно взял папиросу, но от огня отказался.

— Шибко часто не могу — душит. А через время, коли так, спалю.

И неожиданно сказал:

— А и у меня-ыт была одна претяжкая встреча. И вроде бы тож с родней. С ногой то есть, которой теперь-ыт нету.

Поймав мой удивленный взгляд и ухватившись, что я слушаю, Игнат продолжал:

— А было то в полевом госпитале, невдалечке от Кировограда, где левизну мою мне отчикали.

Для убедительности Игнат хлопнул ладонью по штанине на протезе, и огрубелая защитная ткань отозвалась звуком бьющегося на ветру суровья.

— Веришь ли, — продолжал Игнат, — ничто из всей жизни в мозговину мою так не вклевывалось, как тот странный случай. Ни в кое время у меня такого не бывало. И надо же тому непредвиденному обстоятельству выйти… Привезли меня из этой самой операционной в палату, значит, стал я-ыт из беспамятства в сознание входить. Все, все, до пустячины последней-ыт, помню. Особливо пятно зеленое, протечное, на потолке. Видать, с крышей был непорядок, ну снежок-ыт с весной и просочился. А может, дожжик по осени наозоровал. И так пятну тому угораздило размалявиться, что вышла из него форменная фигура… этой, как ее… ну что с задранной до пупа юбчонкой кренделя такие пташьи ногами вышпривает. Танцует-ыт… Ну, как же ее…

— Балерина, — подсказал я.

— Ага. Балерина. Точно. Случилось раз мне самолично такую танцулю наблюдать. С-под Выборга вывели тогда нас на отдых, ну и промеж прочим другим-иным концерт показали. Такая цапля порхала на сцене…

Видно, все другое забылось в ту минуту Игнату, и он, как живую, видел перед собой танцующую балерину. Веки на глазных яблоках вдруг сузились, голова чуть запрокинулась, лицо поднялось — Игнат будто следил за невидимой мне парящей птицей. Но тут же я понял, что все это время перед глазами Игната была та, другая балерина — причудливое пятно на потолке госпитальной палаты.