Пульс памяти

— Не знаю, — говорил учитель, глядя за вагонное окно, в ночь, — с тоски ли по отчему дому или что другое сыграло тут, но избрал для себя свежеиспеченный священник «отец Владимир» небольшой приход поблизости от родных мест. Только в еще большей глуши, в лесных чащобах, за знаменитыми у нас Лихими Гарями. Женился (между прочим, на той же Варе Сторожневой), стал править службу. Да тут война. И он первый, говорят, из попов, без соизволения свыше, отслужил молебен — или как там у них называется — за непобедимость России. После этого церковь с неделю была закрыта — отец Владимир ездил к начальству за разрешением сложить духовный сан «ради ратного деяния». Начальство отказало, он вернулся и правил службу до самой оккупации наших мест немцами. И при фашистах еще с неделю служил. А после того как немцы расстреляли у церковной паперти двух коммунистов и семью еврея, торговавшего в сельском магазине, отец Владимир исчез. Под предлогом отвезти беременную жену к ее матери. Отвез, а сам не вернулся. Остальное стало известно позднее. Оказалось, что пребывал отец Владимир в партизанах. И партизанил неплохо. Заметили небось — прихрамывает?.. Ранение. Притом тяжелое… Орден Отечественной войны второй степени получил. А самое интересное — имя себе сменил, стал Валентином. В память о молодом партизане, сослуживце своем, который погиб, прикрывая выход отряда из неравного боя…

Поезд вырвался из лесного коридора в поле, шум его смягчился, и поредела темень за окном.

— Чем не житие святого человека? — продолжал с улыбкой учитель. — А? Хорош попик! — подтрунил он теперь уже над самим собой. — И хваток, и умен, и словом играет — что твой силач гирями. Один против двух и — гляди — держится. Хор-рош попик!

— А куда он едет?

— Говорит, большое лицо на беседу вызвало. А зачем — не знает. А может, и знает, да не признается. Небось на выдвижение. Я так думаю. А вообще… Кто их, попов, разберет?..

В окно било полевой свежестью, смешанной с паровозной гарью. Вдали поодиночке мелькали спозднившиеся огоньки заслоненных теменью сельских хат, и там, над этими огнями жилищ, звезды небосклона казались безжизненными и пустыми. И мы с учителем смотрели на них, как на невидимо разбрызганные нашим полемическим азартом искры, от которых ничто не загорится.

Я не знал — и не мог знать, — что спор этот еще вернется ко мне, только, правда, в иных обстоятельствах и в непредвиденно усложненных поворотах, и я освобожусь-таки от обволакивающей мозг и душу магии красноречия отца Валентина.

Это было уже совсем близко, а мы с учителем, наэлектризованные долгой словесной дуэлью, — и там, у вагонного окна, оставались все еще ее участниками. И думали, оказывается, об одном и том же.

— Как вы полагаете, — после долгого молчания спросил у меня мой собеседник, — поджигал он, — учитель кивком головы показал на дверь купе, — охотничий домик? Убивал этих самых… Жбанковых?

И у меня в мыслях было то же, только не вопросом и сомнением, а живой картиной поджога. Мне прозрачно и недвусмысленно виделось: дальняя лесная глухомань, в ней — крохотный, одинокий домик и — чиркающий спичкой человек… Конечно же Рогатнев-младший… В лесном безветрии огонь плотен и, нетороплив, лишь чуть-чуть, по краям и сверху, колеблется его оранжевая, с белесостью, грива.

И я сказал:

— Конечно, убивал и поджигал.

Я сам не заметил, как в уме переставил местами эти слова. Переставил так, в той очередности, как это рисовалось моему воображению.

Но я помню также, что коснулось тогда моего сознания и сомнение:

«Убивал или не убивал?»

Только убежденность была сильнее, и я сомнения не высказал.

Учитель отозвался с неопределенностью:

— Все так считают. А вот не доказано.

— Пожар съел доказательства, — настаивал я. — А у поджигателя нашелся к тому же прекрасный сообщник, ставший свидетелем.

— Ложь под присягой?

— Конечно.

— А не доказано, — повторил учитель с нажимом. И вдруг спросил: — А вы пошли бы на такое?

— Пошел бы.

— Как же сильно для этого надо любить отца! За что вы любили своего?

— Любил и люблю, — уточнил я.

— Да, да… За что?

В эту минуту учитель уже не казался мне здоровяком, и я с трудом верил, что он действительно учитель. Он спрашивал и ждал ответов так, как это делает школьник, которому предстоит заново переучивать какой-то трудный урок.

— За что я люблю своего отца?

— Да, за что? — нетерпеливо подтвердил учитель.

— За все, что знаю о нем, каким видел и каким помню его.

— А если бы узнали что-либо плохое?

— Это исключается всем тем, что я знаю.

— А все-таки?

Я беспомощно пожал плечами. Учитель виновато улыбнулся:

— Я, кажется, превышаю полномочия рядового попутчика. Лезу в душу. Но тут, знаете… — Он запнулся, помолчал, как бы в последний раз взвешивая, говорить или не говорить, и сказал:

— А нас… семью нашу… милый папаша бросил. До войны еще.

Учитель долго молчал, учащенно затягиваясь дымом, затем нервно хлопнул ладонью по раме окна и резко повернул ко мне лицо:

— Вот так, старшой.