Пункт третий

– Развлеку, если хочешь, – предложил майор. – Пойдем к Бондаренке, у него сейчас Борис Аркадьевич сидит.

– Не хочу, – не подумав, сказал Первушин. – Опять небось пиво с разговорами.

– Да, – огорчился Губа, – ранний склероз – показатель полной профнепригодности. Борис Аркадьевич, между прочим…

– Помню, помню, – торопливо заговорил старший лейтенант, желая снять с себя обвинение, – Усенко Борис Аркадьевич, Фейгелев приятель. Пойдем, конечно.

Борис Аркадьевич Усенко был бледен, взволнован и, очевидно, нетрезв. Он сидел вполоборота к столу, закинув ногу на ногу, и нервно разминал папиросу; почти весь табак из нее уже высыпался и сиротливой кучкой лежал на столе.

– Да что ж вы так волнуетесь, Борис Аркадьевич? – обратился к нему майор. – Будто в первый раз замужем.

– Волнуется, – наседал Бондаренко, – ему уж не волноваться надо, а сухари сушить. Всю неделю пил, к Фейгелю не зашел ни разу. – Он стукнул кулаком по столу и крикнул: – Труху свою убери, алкаш.

– Мне кажется, – мягко сказал майор, – что наша работа требует большего снисхождения к чужим слабостям, Сергей Федорович.

Сергей Федорович покраснел и обиженно замолчал. Усенко быстро смахнул со стола табак и посмотрел на майора с удивлением и благодарностью.

– Понимаете, – заговорил он, комкая и проглатывая слова, – я с Фейгелем-то и развязался, а потом поехало…

Непонятно было, врет он или просто боится.

«Наверно, все-таки врет, – решил Валентин Николаевич, – ясное дело, кому ж охота приятеля топить».

Рука Бориса Аркадьевича с пустой папироской тряслась весьма натурально, да и всего его колотило крупной запойной дрожью; сальные волосы, грязные башмаки, длинный, почти до колен, затасканный свитер.

– Да, запой – дело такое, – протянул майор и взглянул ненароком на Сергея Федоровича. – Да вы успокойтесь, с запоем все ясно, хрен с ним, с запоем, поговорим лучше о вопросах общего, так сказать, порядка, если не возражаете.

– Конечно, – благодарно кивнул сексот.

– Фейгеля вы ведь не одну неделю знаете, так?

– Нет, что вы, – заторопился Усенко. – Лет десять уже знакомы.

– Вот и хорошо, – сказал майор. – Вряд ли он за последнюю неделю сильно изменился, правда?

– Прохор вообще человек стабильный, – почти с гордостью сказал Борис Аркадьевич.

– Стабильный в своих привычках, пороках и добродетелях, это вы хотели сказать? – уточнил майор.

– Да, – подтвердил Усенко; было видно, что он успокоился.

– Ну вот о них вы нам и расскажите, – распорядился Губа. – А то все о делах да о делах.

Усенко усмехнулся криво и жалко и сказал:

– Ну, Прохор честен. И глуп, конечно, как гусь.

Он замолчал и стал рассматривать свои руки с грязными обкусанными ногтями.

– Неплохо для начала, – одобрил майор. – Честность его состоит в том, что он нас на х… послал, не так ли?

– Так, – смущенно признался Борис Аркадьевич.

– Понятно, – сказал майор, – ну, а глупость?

– Да в том же и глупость, – опять улыбнулся Усенко.

– Себя вы, стало быть, считаете умным и бессовестным, – заключил майор.

Усенко промолчал.

– Хорошо, – напирал Губа, – ну а с Александрой Юрьевной как же? Тоже, скажете, честность?

– Честность, – подхихикнул Борис Аркадьевич. – Баба политзаключенного – это святое, это Жанна д’Арк и все прочее. Так он сам говорит, по крайней мере, – спохватился вдруг Борис Аркадьевич, – а вообще-то, я там свечки не держал.

– Врет, наверно, – подначил майор.

– Не похоже, – с удовольствием продолжал Усенко. – Фейгель любит радостью своей поделиться, это вы зря.

– А честь дамы как же? – удивился майор.

– Он и про честь забыл бы от радости, только там, скорее всего, с честью все в порядке: оне Рылевского ждут, – откровенничал Усенко. – На кой хрен – лично мне непонятно, а Прохору – в кайф: он разделяет трагедию девушки, упивается своим благородством и пишет отвратительную лирику.

– Вы, Валентин Николаевич, тоже спрашивайте, если надо, – предложил Губа.

– Ну, например, – послушно спросил Валентин Николаевич, – какую лирику?

Сексот был ему отвратителен: демонстрируя откровенность, он растягивал и глотал слова, коверкая их до неузнаваемости.

«Не просто каша во рту, – содрогался Первушин, – а вчерашняя размазня на протухшем сале».

– Ну, например, – начал Усенко, – «…даже время стояло у окон…» – он сбился и заерзал на стуле, – а, как же там? «…у окон… и чего-то та-та узором…» Выскочила строчка, понимаете, сейчас, в общем, так:

Даже время стояло у окон
Та-та-та ледяным узором,
И казалось, что кончить сроком
Много проще…

– А что, неплохие стихи, – перебил Валентин Николаевич.

Усенко поглядел на него обиженно и повторил:

И казалось, что кончить сроком
Много проще, чем разговором[66]

.

Да, гениальные, строки, куда там.

– Ну, это уж гражданская, получается, лирика, – вмешался майор. – При чем тут Александра Юрьевна, это, наверно, про допрос написано.

– Да нет, – с досадой пояснил Борис Аркадьевич. – Это Рылевскому посвящается, ода такая страдальцу, во глубине сибирских руд, понимаете?