Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России

Монахи и монахини, решившие, что они более не в состоянии соблюдать монастырское безбрачие, не обладали возможностью вернуться «в мир» и пожениться. Жалованные грамоты, дарованные Русской Церкви, устанавливали, что мужчины и женщины, презревшие монашеские обеты, продолжали законным порядком пребывать под церковной юрисдикцией²³⁵. Согласно правилам святого Василия, объявлялось, что вышеупомянутый супружеский союз «должно считать не браком, но блудом». Согласно одной из версий церковноправового устава, на монаха или монахиню, вернувшихся к религиозной жизни после незаконного брака, налагалась всего лишь семилетняя епитимья, зато пятнадцатилетний срок применялся в тех случаях, когда бывшие монахи или монахини, даже покаявшись, оставались при своих супругах²³⁶. Такого рода норма позволяла «де-факто» расстаться с монашеской жизнью, но зато продолжительность епитимьи имела целью предупредить подобные поступки. Чаще применялась другая норма, требовавшая, чтобы бывшие монахи и монахини обязательно отказывались от пребывания в незаконном браке и возвращались в монастырь. После покаяния на нарушителей накладывалась пятнадцатилетняя епитимья как на прелюбодеев. Если же эти люди продолжали жить во грехе вплоть до самой смерти, то им отказывалось в христианском погребении²³⁷. Правило Никифора Константинопольского, включавшееся в отдельные варианты синтагмы, было еще жестче: по нему монах, покинувший монастырь и затем женившийся, предавался анафеме и принуждался, если надо, силой, вернуться к монашеской жизни²³⁸. Устав Стефана Душана содержал норму, обеспечивавшую применение этого правила: монах, презревший божественное призвание, заключался в темницу и содержался там до тех пор, пока не соглашался вернуться в монастырь. «Белградская кормчая» демонстрировала, что славяне предпочитали более строгую интерпретацию: ее писец поначалу назвал брак монахини «блудом», а затем зачеркнул это слово и заменил его «любодеянием»²³⁹.

Принятие монашеских обетов на смертном одре усложняло применение правил, регулирующих сексуальное поведение монахов и монахинь. В православном мире такого рода обычай был широко распространен в значительной степени из-за слепой веры в то, что будто бы люди, вступая в монашескую жизнь и принимая новое имя, сбрасывают с себя все свои прежние грехи²⁴⁰. Бывало, что мужчины и женщины принимали схиму, полагая, что находятся на пороге смерти, а затем выздоравливали. Церковь рассматривала монашеский обет как необратимый, особенно когда схимнику, казалось бы, даровалось чудесное исцеление. Однако схимник, вернув себе здоровье и силы, мог не пожелать или не вытерпеть следования обету, принятому на себя в миг физической или эмоциональной слабости. Возможно, именно эту группу людей имел в виду безымянный составитель русской «Ефремовской кормчей», когда рекомендовал проявлять сострадание к девицам, нарушившим обет целомудрия. К таким молодым женщинам следует относиться с мягкостью, писал он, и налагать на них епитимью продолжительностью всего в один год, как за второй брак. С гораздо меньшей симпатией он относился ко вдовам, нарушившим обещания не выходить вторично замуж, которые были даны с целью утвердиться в наследственных правах²⁴¹. В пятнадцатом веке русский митрополит Фотий рассмотрел подобное дело: один дьякон женился на схимнице. Этот союз нарушал по меньшей мере два правила: монахине не разрешалось выходить замуж, а сам Фотий возражал против заключения браков после рукоположения. Однако, несмотря на свою обычную жесткость, Фотий не потребовал, чтобы эта пара рассталась, хотя и наложил на супругов суровую епитимью²⁴². Московский собор 1667 года попытался приостановить практику принятия монашеских обетов в преддверии смерти. Синод запретил молодым супругам принимать монашеские обеты даже в случае болезни без согласия другого супруга и родителей. Лишь пожилым людям, а также одиноким и бездетным разрешалось, когда они заболевали, брать на себя монашеский обет²⁴³.

Церковное право рекомендовало и иное отношение к покаянным постам, земным поклонам и недопущению к причастию, в зависимости от обстоятельств. Если источник искушения для согрешившего монаха находился где-то поблизости, настоятелю рекомендовалось отправить грешника в отдаленный монастырь с сопроводительным письмом, где рассказывалось о происшедшем²⁴⁴. До нас дошел документ такого рода, составленный на Руси в семнадцатом веке. Патриарх Филарет уведомлял настоятеля уединенного Никольского монастыря в Карелии, что к нему направляется монах Нафанаил. Нафанаил был уличен в блуде. Патриарх приказал настоятелю проследить за тем, чтобы провинившийся монах никогда не покидал монастыря и чтобы ему не было позволено напиваться. К причастию этот монах мог быть допущен только перед смертью, хотя во всех прочих случаях он имел право общаться с остальными монахами. Филарет также потребовал от настоятеля направить через год отчет о поведении Нафанаила²⁴⁵.