Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России

«Кто не испытал неприятностей от родных? — рассуждала А. П. Керн в своих воспоминаниях. — Я удивляюсь подчас, как еще дорожат некоторые родственными отношениями, когда они основаны не на свободном выборе сердца, а на измышленном каком-то долге и когда в них много зародышей для ссор и многих стеснений и неприятностей?»¹¹⁴ С ее слов мы также знаем, что Алексей со временем стал очень тяготиться деспотическим характером матери, ссорился с ней, чем немало тревожил сестер, но и мать, по свидетельству очевидцев, была «очень и очень виновата против» него. Анна Вульф даже просила А. П. Керн «употребить свое влияние на Алексея», чтобы «содействовать примирению матери и сына», но Анета сокрушалась: «они оба зашли слишком далеко, и мое заочное влияние было бессильно при других недоброжелательных»¹¹⁵. Можно себе представить, во что к концу жизни Прасковьи Александровны (ум. в 1859 г.) переросли отношения с сыном, если А. П. Керн отваживалась напоминать Алексею, что «мать не без заслуг перед ним, по крайней мере за то, что пожелала дать ему университетское образование»^11б.

Глубинной причиной охлаждения во взаимоотношениях Алексея с матерью были, надо думать, и деспотические склонности в характере Прасковьи Александровны, о которой ее воспитанницы и дети вспоминали, что она «была жестока» с ними, «била» и т. п. Но главной причиной была, наверное, свербящая боль нереализованных надежд матери на своего умницу, образованного первенца Алексея. Он мечтал — вслед за матерью — о неординарном жизненном пути, а оказался более чем обыкновенным неудачником. Именно это и стало причиной того, что «последние ее (П. А. Осиповой. — Н. /7., С. Э.) поступки (в отношении сына. — Н. П., С. Э.) достойны были порицания всех и каждого». О том, каковы были жизненные экспектации Прасковьи Осиповой в отношении сына Алексея, о том, каково было содержание ее любви¹¹⁷, говорит «странная особенность предсмертного распоряжения» П. А. Осиповой: она уничтожила всю переписку со всем семейством, письма обоих мужей, всех детей (и Алексея, разумеется!), так что у нее после смерти «нашли только письма Александра Сергеевича Пушкина»¹¹⁸.

Вероятно, Алексею Вульфу не суждено было остаться в памяти потомков, если бы не его «Дневники» с упоминанием имен А. С. Пушкина и А. П. Керн. Вряд ли его даже можно отнести к той «прослойке независимых людей» 1830-х годов¹¹⁹, о которых писал А. И. Герцен как о критически-мыслящих: «...если они о чем и просили правительство, то разве только оставить их в покое». И комментировал далее: «Не домогаться ничего, беречь свою независимость, не искать места — всё это, при деспотическом режиме, называется быть в оппозиции»¹²⁰. Нет, А. Н. Вульф, хотя и мечтал, чтобы все его оставили в покое, хотя и стремился к провинциальной уединенности, хотя и был либералом в юности, не был, по большому счету, оппозиционером, а грозы прежней жизни утихали. С возрастом он все более пытался переоценить события прошедшего, но с ноября 1832 г. записи в «Дневниках» стал делать все реже (ими кончается опубликованный Л. М. Майковым и П. Е. Щеголевым вариант), а в 40-е годы и вовсе бросил это занятие.

Оценивая события, отношения и связи полуторавековой давности, описанные в «Дневниках» А. Н. Вульфа, современный исследователь не может не задаться вопросом: насколько типичными были подобные дневники? Насколько верно они отразили типические обстоятельства «любовного быта пушкинской эпохи»? Насколько распространенным был такой тип людей, к коему принадлежал Алексей? Ответы на все эти вопросы не столь просты, сколь кажется на первый взгляд. Дневники в начале XIX столетия вели многие молодые дворяне и дворянки, но редкий из них отличался такой откровенностью в описании интимных переживаний и отношений: в этом смысле «Дневники» А. Н. Вульфа уникальны. Отсюда вытекает некоторая спорность предположения о том, что «Дневники» зафиксировали образ интимной жизни всех или даже большинства молодых людей — столичных жителей и провинциалов, представителей «приличных семей» и безродных («безфамильных») мелкопоместных дворян, либералов и «приверженцев старины».