Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России

Своеобразие русского Эроса, национального восприятия чувственной сферы, которое легко и привычно читается в подтексте русской классики с ее описаниями душевных терзаний и метаний вместо поцелуев и сладострастных объятий, складывалось веками под воздействием и церковной дидактики, и особенностей национального характера, нашедших отражение в фольклоре. Оно испытало влияние различных общественно-политических явлений и переломных событий истории - от татарского ига до многочисленных войн, в которых погибли тысячи людей. Изучение особенностей русской сексуально-эротической культуры невозможно вне изучения их конкретно-исторического, лингвистического, социально-психологического контекста. Особое и весьма, скажем так, своеобразное отношение к сексуальности, которым отличается русская культура от культур восточных и южноевропейских, было сформировано не только и не столько более холодным темпераментом русских, сколько направленностью их «воспитания» через догмы церковных постулатов. Биологическая сексуальность и связанный с нею темперамент - не более чем набор возможностей, которые никогда бы не осуществились, если бы не испытывали влияния человеческой социальности. И стереотипы сексуального поведения, продолжающие жить в умах современных россиян, сформированы «особостью» их формирования в весьма и весьма отдаленные эпохи. Как они складывались, как рождался идеал целомудренной жизни, в которой сексуальное подчинено духовному, как эти стереотипы и мифы, будучи одними из самых стойких, порождали различные дискриминационные практики, «практики исключения» - это круг вопросов, поиск ответов на которые мог бы заинтересовать не только специалиста по исторической психологии, но и социолога, размышляющего над объяснением тех или иных современных социальных явлений, в том числе особенностей нынешнего демографического поведения жителей России.

Читая скупые описания сексуальных прегрешений и строгих наказаний за них, трудно не прийти к выводу о том, что главным инструментом тогдашних воспитателей - священников -был страх, угроза наказания (вплоть до самого ужасного для верующего - отлучения от причастия, от Церкви вообще). Однако только ли на них базировалась тогдашняя дидактика? Тек* сты древнерусских епитимийников заставляют всерьез задуматься над этим, тем более что перечисленные в них наказания выглядят слишком суровыми, неадекватными проступкам и прегрешениям: «3 года поста» — за «рукоблудие», «10 лет поста» — за обучение других сексуальному «нелепсгву», «21 год отлучения» — за скотоложество. Трудно даже вообразить себе, что бы случилось, если бы хоть один из приговоров о назначении многолетних кар действительно был «приведен в исполнение». Явная неисполнимость того или иного приговора говорит скорее всего о том, что он служил более напоминанием о предосудительности описываемого деяния, нежели имел конкретнопрактическое значение. Размышляя над механизмами самореф-лексии и способами «вытягивания» из прихожан информации об их интимной жизни, к которым прибегали священники, можно поставить задачу изучения тех «практик» и «ритуалов признания», от добровольной исповеди перед духовным отцом и старшими в доме до пыточных дознаний, которые были ведущими в России доиндустриального времени. Нам не дано узнать и прочувствовать то, насколько смущался человек Средневековья, пересказывая отцу духовному подробности своих сексуальных экзерсисов на брачном и внебрачном ложе. Интерпретация сексуального как чего-то тайного, непубличного и сокрытого принадлежит поздним эпохам: в Средневековье же все подробности повседневной жизни человека, будь он князь или простолюдин, были практически открыты родственникам, соседям, прислуге. Жизнь интимная не составляла здесь исключения. Отца духовного человек Средневековья и подавно не «срамился», испытывая стыд не за то, что ему приходилось проговаривать и описывать на исповеди, сколько за то, что он не смог устоять перед тем или иным соблазном, оказался слаб и духовно немощен.