Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России

Известно, что «трезвый сексуальный натурализм крестьянина»¹ веками трактовался в России как норма, как основное правило человеческой интимности в обществе. Русская культура признавала секс прежде всего (а до ХУП века - только) в его репродуктивной функции. Поэтому сексуальность, чувственная жизнь отдельных людей была всегда некой мишенью «социальной интервенции», средством организации и контроля, можно сказать символической территорией, на которой тогдашние идеологи (служители Церкви) упражнялись во власти. В свое время социальный контроль интимности и приватности был назван выдающимся французским культурологом Мишелем Фуко «болтливым вниманием вокруг обеспечения роста населения, воспроизведения рабочей силы», то есть попыткой сделать сексуальность «экономически полезной и политически выгодной»². Что же противостояло этому «болтливому вниманию» в русской культуре, известной своей враждебностью чувственным радостям? Когда же в ней возник контраст «крестьянскому» типу сексуальности? Когда в ней народилась эротика, была ли она знакома уже древнему руссу или средневековому московиту? Возведение сексуальности до уровня эротики связывается обычно с универсальной рационализацией культуры. В России начало этому процессу было положено ХУЛ столетием, когда -по свидетельству одного из современников — «старина с новизной перемешалися». Был ли у нас этот век веком первой «сексуальной революции», то есть тем самым столетием «русского Ренессанса», пробудившим интерес к телесности? Или это было «новшество» эпохи первой вестернизации русской культуры - эпохи Петра и последующего времени? Может быть, эротические переживания (в отличие от сексуальных в их примитивной, физиологической форме) - это достояние только «просвещенного», «осьмнадцатого», века и «просвещенного сословия» — дворян? Коснулся ли переворот во взглядах на тело и телесное всех социальных слоев тогдашнего русского общества, и представителей каких из них можно было бы нажать носителями новых идей? Всё это - вопросы, которые еще ждут специалистов по истории ментальностей и исторической психологии.

Собранные в данном томе материалы позволяют, кроме того, поразмышлять над механизмами и формами регуляции сексуального поведения в различные эпохи. Как удавалось тогдашним воспитателям нравственности и морали - служителям Церкви - переключать телесные наслаждения на духовные радости, заменять плотскую страстность* упоение, неистовость — душевностью? Откуда берут истоки женские образы русской классической литературы XIX века с их сдержанностью в проявлении сексуальных чувств и в то же время с их неистовством в самопожертвовании и самоотдаче в сфере духовной и душевной? Известно, что не только в России, но и в Западной Европе философы, историки и врачи любили ставить перед супругами вообще и женщинами в особенности некое «зеркало Природы» (Мишель Фуко), призывая их к благочестивой жизни. Не один век убедительность их словам придавали различные зооморфные аналогии (со слонами, совокупляющимися раз в два года, или же с самками млекопитающих, которые «всегда более отвлекаемы и легко реагируют на изменения обстановки»). Однако не в Европе, а именно в России вплоть до последнего времени фригидность и аноргазмия считались почти «естественным» и практически «универсальным свойством женщин»! Причина тому виделась многим почтенным ученым в «повышенной избирательности и большой хрупкости самых интимных, внутренних механизмов женской сексуальности»³. О том, что подобное утверждение - не более чем миф, сконструированный мужским сообществом (врачей, психологов, ученых, священнослужителей) и рожденный много веков тому назад, позволяют догадать-

26 «А се грехи злые, смертные .» qqj ся тексты русских фольклорных произведений, создававшихся под меньшим прессингом, нежели нарративы, имевшие статус официально признанных. Какой была она, настоящая «любовь по-русски», позволяют представить себе тексты русских пословиц и поговорок, первые из которых были записаны еще в XVII столетии.

Насколько закономерно было в таком случае появление другого образа «русской любви», знакомого нам по произведениям русских писателей середины — конца XIX века, любви как взаимного душевного истязания? Не было ли появление его следствием систематического принижения значимости сферы эротической, осуждения самого стремления испытать сексуальный экстаз? Думается, что без знания особенностей сексуальной культуры эпохи Средневековья и раннего Нового времени, нам не найти ответов на эти вопросы, касающиеся истории литературы прошлого века.