Пушкин ad marginem

Есть курьезы и чисто языкового, стилистического и семиологического порядка. Первый стих XII строфы третьей главы «А нынче все умы в тумане» в переводе зазвучал так: «Ma oggidi come siam decaduti» – «Но сейчас мы в каком упадке!». Шутливый совет «маменькам» – «Держите прямо свой лорнет!» (глава I, строфа XXIV) превращается в рекомендацию «укреплять на носу очки». Все это. Конечно, смешно, но не нужно забывать об особых осложнениях лексики пушкинского романа каламбурами, скрытыми цитатами, аллюзиями, парафразами которые требуют не только прекрасного знания языка, но и развитого читательского слуха, что для иноземца весьма мудрено. Недаром уже в 1877 г. появился вспомогательный толковый словарь для чтения «Онегина», и предназначался он отнюдь не для иностранных почитателей пушкинского шедевра, а соотечественников автора. Именно поэтому отдельные казусы вряд ли способны умалить объективную оценку историко-культурного и литературного значения предпринятого перевода, оказавшегося в самом начале важнейшей традиции итальянской славистики. Приобретенный опыт на пути языкового и поэтико-художественного освоения русского шедевра в конце концов привел к признанной удаче Этторе Ло Гатто, издавшего своего стихотворного «Онегина» в 1925 г. Через четверть века труд профессора Римского университета, действительного члена Академии деи Линчеи был напечатан вновь.

В достижении Ло Гатто, несомненно, есть заслуга и Луи Делятра. При всех недостатках прозаической версии пушкинского романа автору удалось создать достоверную копию оригинала. Он бережно, насколько позволяли его переводческие способности, отнесся к словарному составу «Онегина», сохраняя наиболее характерные лексические единицы на языке подлинника. Среди них сугубо национальные реалии и такие экзотизмы, как барщина, квас, верста, сажень, тройка… или чисто русские фразеологизмы вроде идиомы «брить лбы». Не переводит Делятр, стремясь сохранить стилистический строй произведения, галлицизмы, французские слова: шевалье, аи, боливар, vulgar, soire etc. В своей собственной форме переносятся в итальянский текст и другие заимствования: бурка, аул, хан, кумыс, факир и пр.

С этой же тенденцией к воссозданию стилистического колорита роман связано желание Делятра дать «Песню девушек» не в прозаическом переводе, а в стихах. Такая попытка переложения пушкинской стилизации фольклорной песни занятна и показательна как для характеристики переводческой квалификации итальянца, так и его преданности своему труду. Приводим итальянский текст и его построчный перевод на русский.

«Переводчики, – говорил Пушкин, – почтовые лошади просвещения». Эти слова как нельзя лучше характеризуют первого переводчика «Евгения Онегина».

Пушкинский след в прозе Набокова

Вл. Набоков скептически относился к попыткам связать его имя с кем-либо из великих предшественников в России, он чувствовал себя воспреемником не какой-либо замечательной линии отечественной словесности, а всего узора (любимое слово писателя), оставленного XX столетию золотым веком русской литературы. Высказываясь о подобного рода преемственности, он-таки чаще всего обращался к пушкинскому творчеству, определившему, по его мнению, родовые черты национального искусства слова. «Кровь Пушкина, – говорил Набоков, течет в жилах новой русской литературы с той же неизбежностью, с какой в английской – кровь Шекспира»[164].

Не принимая всерьез религиозное проповедничество Гоголя, «прикладную мораль» Толстого, «реакционную журналистику» Достоевского[165], вычитывая банальности в «Герое нашего времени», хотя его пленял и изумлял «щемящий лиризм» этой книги[166], Набоков лишь перед именем Пушкина испытывал безусловный пиетет и поклонялся ему с редкой, несвойственной его темпераменту, пылкостью. «проследив все его поэтическое творчество. – писал он о Пушкине, – заметим, что в самых его затаенных уголках звучит одна истина, и она единственная на этом свете: истина искусства»[167].

В интервью своему бывшему студенту Стенфордского университета Альфреду Аппелю Набоков искусно уклонился от вопроса о творческих соприкосновениях с русскими писателями[168], но вряд ли найдется исследователь, который возьмется утверждать, что таких соприкосновений у Набокова не было. В автобиографии «Другие берега» Набоков как-то обмолвился после одного долгого томительного периода: «Интересно, кто заметит, что этот параграф построен на интонациях Флобера?»[169] Пушкинские интонации встречаются гораздо чаще, чем флоберовские, и распознать их, пожалуй, значительно проще, по крайней мере, русскому читателю. Правда, объяснить, почему они именно пушкинские, нелегко. Вероятно, по той же причине Пушкин оказывается почти непереводим: «…как только берешься за перо переводчика, – рассказывал Набоков, – душа этой поэзии ускользает, и у вас в руках остается только маленькая золоченая клетка»[170].