Пушкин ad marginem

Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно
Слушает голос
И прелестный смех. У меня при этом
Перестало бы сразу сердце биться;
Лишь тебя увижу, уж не в силах
Вымолвить слова.
Но немеет тотчас язык, под кожей
Быстро легкий жар пробегает, смотрят,
Ничего не видя, глаза, в ушах же —
Звон непрерывный[158]

.

В комментариях к «Онегину» других авторов отсылка к Сафо отсутствует, хотя, – по крайней мере, в типологическом плане, – она вполне правомерна, тем более, что у Пушкина есть вольное переложение начала так называемой «второй» оды Сафо, которое он сделал еще в 1818 г.:

Счастлив, кто близ тебя, любовник упоенный,
Без томной робости твой ловит светлый взор,

Движенья милые, игривый разговор И след улыбки незабвенной[159].

Прозаический перевод пушкинского романа в исполнении Делятра, повторно опубликованный в 1895 г., во второй пол. XX века не раз привлекал внимание итальянских славистов. Через сто лет со дня первого появления шести сочинений Пушкина, сделанных Делятром, А. Cronia оценил их как точные и даже изящные[160]. Позднее К. Ласорса сочла такую оценку, мягко говоря, завышенной. По ее мнению у Делятра наблюдается склонность к весьма вольному переложению пушкинского текста, и это очевиднее всего проявляется в «Онегине». В оправдание своего приговора она приводит перевод стихов, посвященных Ленскому:

Его душа была согрета
Приветом друга, лаской дев;
Он сердцем милый был невежда,
Его лелеяла надежда,
И мира новый блеск и шум
Еще пленяли юный ум… —

«Il cuore di Lenschi gongolava alta lietta accoglienza d'un amico e alle carezze vaghe zitelle. Era Lenschi d’ una grande ingeniuta di spirito, si lasciava fasilmente illudere dalla speranza, dalle apparenze e dalle fanfaronate della gente» – «Сердце Ленского нежилось при радостной встрече с другом и при ласках прелестных девственниц. Дух Ленского был полон поразительной наивности, он легко поддавался иллюзиям надежды, обману внешности и фанфаронству людей»[161].

Понимая справедливость претензий К. Ласорсы к переводу Делятра, все же нужно помнить, что это первый перевод «Онегина» на итальянский язык, и уже поэтому резко негативная оценка Ласорсы кажется намеренной и несправедливой. Кроме того, найти мало-мальски адекватный прозаический эквивалент «онегинской строфе» задача неимоверно трудная. Недаром известный итальянский славист Стефано Гардзонио гораздо снисходительнее к Делятру, чем его коллега и соотечественница. Недавно, штудируя изложение пушкинского романа, Гардзонио показал, что Делятр владел современной ему стратегией перевода и каждую строфу превращал в миниатюру с особым внутренним ритмом, много работая над синтаксической организацией переводного текста. Такой перевод, отмечает Гардзонио, был связан с «общеевропейской тенденцией художественной прозы середины века, тяготевшей к изысканно-стилизованным жанрам»[162].

Между тем, – и в этом К. Ласорса, безусловно права, в переводе Делятра немало казусов, обусловленных недостаточным знакомством с русским бытом, а значит и с русской лексикой. Например, «варенье» неизменно переводится как «tortelli di panna»[163], что в обратном переводе означало бы диковинное блюдо – «пельмени на сливках». «Длинная телогрейка», в которую одета старая няня Тани (гл. III, строфа XX) толкуется как «una fascettta indosso», т. е. «повязка».