Пушкин. Духовный путь поэта. Книга первая. Мысль и голос гения

Твое письмо очень умно, но все-таки ты неправ, все-таки ты смотришь на «Онегина» не с той точки, все-таки он лучшее произведение мое. Ты сравниваешь первую главу с «Дон-Жуаном». — Никто более меня не уважает «Дон-Жуана» (первые пять песен, других не читал), но в нем нет ничего общего с «Онегиным». Ты говоришь о сатире англичанина Байрона и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же! Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня сатира? О ней и помину нет в «Евгении Онегине». У меня бы затрещала, если б коснулся я сатиры…

Вот вам и ответ на последующие (по времени) восклицания в основном западных исследователей русской литературы, что Пушкин является подражателем Байрона. Он ранее других своих критиков прямо ответил на этот вопрос — никакого подражания. Что же касается общего духа их поэзии — Пушкин, конечно, находится в едином пространстве с Байроном грандиозной для развития человеческой личности эпохи романтизма в Европе, о чем он сам не раз упомянет в своей переписке и литературных статьях.

Другая линия в этом письме — это тикающие исторические часы, которые сейчас известны поминутно: готовится восстание декабристов, друзья Пушкина, в том числе и те, с кем он переписывается, обдумывают самые смелые идеи общественного переустройства России. Никто пока еще на этот момент не знает, когда, где, в каком виде все будет происходить. Но история уже начала свой ход в этом направлении, и пушкинский «Борис Годунов» будет ответом поэта на главнейшие вопросы исторической жизни России.

В этом же письме:

Ошибаться и усовершенствовать суждения свои сродно мыслящему созданию. Бескорыстное признание в оном требует душевной силы.

Мы запомним это на будущее.

7 апреля 1825 года. П. А. Вяземскому. Из Михайловского в Москву.

Нынче день смерти Байрона — я заказал с вечера обедню за упокой его души. Мой поп удивился моей набожности и вручил мне просвиру, вынутую за упокой раба божия боярина Георгия. Отсылаю ее к тебе.

Конец мая — начало июня 1825 г. А. А. Бестужеву. Из Михайловского в Петербург.

Ободрения у нас нет — и слава Богу! (Пушкин цитирует статью А. Бестужева «Взгляд на руссийскую словесность в течение 1824 и начала 1825 годов» — Е. К.) отчего же нет? Державин, Дмитриев были в ободрение сделаны министрами. Век Екатерины — век ободрений; от этого он еще не ниже другого. Карамзин, кажется, ободрен; Жуковский не может жаловаться, Крылов также. Гнедич в тишине кабинета совершает свой подвиг; посмотрим, когда появится его Гомер. Не неободренных вижу только себя да Баратынского — и не говорю: слава Богу!..

Мы можем праведно гордиться: наша словесность, уступая другим в роскоши талантов, тем пред ними отличается, что не носит на себе печати рабского унижения. Наши таланты благородны, независимы… Причина ясна. У нас писатели взяты из высшего класса общества. Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием.