Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

В ней философ размышляет, как и В. Розанов, как и другие мыслители, об особой природе пушкинского религиозного сознания. Оно, это сознание, слишком непохоже на привычные формы проявления религиозности в художественном творчестве и поэтому требует специального подхода, прежде всего теолого-философского. Но не только поэтому. Понимание религиозности Пушкина, которое для них (Мережковского, Розанова, о. Сергия Булгакова и др.) самоочевидно, связано с подходами к существу миросозерцания поэта, которое имеет явно выраженный национально-культурный оттенок и безусловно свидетельствует о специфике присутствия религиозного чувства в психологии и сознании русского человека.

Вот Мережковский замечает походя, что «Гете в созерцании природы всегда остается язычником. Если же он хочет выразить христианскую сторону своей души, то удаляется от первобытной простоты, подчиняет свое вдохновение законченным, культурным формам…» [5, 125]. Что же у Пушкина: «Не таково христианство Пушкина: оно чуждо всякой теологии, всяких внешних форм; оно естественно и бессознательно…. Природа Пушкина — русская, кроткая, „беспорывная“, по выражению Гоголя: она учит людей великому спокойствию, смирению и простоте. Дикий Тацит и старый Цыган ближе к первоисточникам христианского духа, чем теологический Doctor Marianus. Вот чего нет ни у Гете, ни у Байрона, ни у Шекспира, ни у Данте. Для того, чтобы найти столь чистую форму галилейской поэзии, надо вернуться к серафическим гимнам Франциска или божественным легендам первых веков» [5, 125].

Это более чем точное сравнение поздней, религиозного содержания, лирики Пушкина, о которой идет речь в том числе и в данной главе, — галилейская… То есть очищенная от всякой дополнительной затемняющей многосмысленности, от «умудренностей теологических дискуссий» — верование, приятие Бога во всей чистоте души, пусть даже с рубцами на сердце от совершенных грехов.

Здесь же стоит добавить именно что со ссылкой на статью Мережковского, а не отдельно, так как там важны дополнительные коннотации, — воспоминания А. Смирновой-Россет о религиозности Пушкина.

— «Я думаю, — замечает Смирнова, — что Пушкин — серьезно верующий, но он про это никогда не говорит. Глинка рассказал мне, что он раз застал его с Евангелием в руках, причем Пушкин сказал ему: „вот единственная книга в мире — в ней все есть“». Барант сообщает Смирновой после одного философского разговора с Пушкиным: «я и не подозревал, что у него такой религиозный ум, что он так много размышлял над Евангелием».

Незадолго до смерти он увидел в одной из зал Эрмитажа двух часовых, приставленных к «Распятию» Брюллова. (Любопытно, что существует и другая версия появления стихотворения «Мирской суд»: выставление у плащаницы во время страстной пятницы в Казанском соборе, который, кстати, был приходской церковью поэта, часовых. Она считается более правдоподобной и принятой в пушкинистике, но наличие и других версий говорит о более расширительном контексте как самого стихотворения, о котором мы поговорим чуть ниже, так и об отношении Пушкина ко всей этой проблематике — мирское и вечное, суд людской и вышний, окончательный — Е. К.) «Не могу вам выразить, — сказал Пушкин Смирновой, — какое впечатление произвел на меня этот часовой: я подумал о римских солдатах, которые охраняли гроб и препятствовали верным ученикам приближаться к нему». Он был взволнован и по своей привычке начал ходить по комнате. Когда он уехал, Жуковский сказал: «Как Пушкин созрел и как развилось его религиозное чувство! Он несравненно более верующий чем я» [Цит. по: 5, 123].

При всех преувеличениях, неточностях, временных аберрациях, свойственных этим воспоминаниям, — общий дух переменившегося внутренне Пушкина передан верно, что, собственно, подтверждается и нашим анализом поздней пушкинской лирики, производимым в данной разделе книги. Разделяется он и позицией Дм. Мережковского.

* * *