Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Говоря о Пушкине, нельзя забывать и ту вещь, которую он о себе не знал и знать не мог, хотя каким-то образом и догадывался. Это то, что его жизнь, его мечтания, его чувство родной природы, его эмоциональное отношение к славной истории своего отечества, его внимание к жизни народа, его аристократизм утонченного толка, его знание и развитие русского языка, его любовь к русской старине, отношения к женщинам, трагическая история любви к Наталье Николаевне Гончаровой, безмерно страшная история его дуэли и смерти — все это вместе взятое является громадным зеркалом, в котором отражается всякий русский человек. Причем во всех его жизненных проявлениях, не только, к примеру, как какая-либо творческая личность, пытающаюся что-то создать на ниве русской словесности. То-то и оно, что он, Пушкин, стал мерой всякого человека русской культуры применительно к разным аспектам проживания своей судьбы. Это, скорее всего, и имел в виду Гоголь, когда говорил, что Пушкин — это русский человек, который в своем развитии явится через «200 лет».

Он открыл глаза человеку русского культуры, русской языковой картины мира на родную природу, и никто сильнее и полнее его не описал и не воссоздал жизнь моря, степи, русской зимы, осени, чем он. В определенном отношении Пушкин докончил вслед за Создателем всю эту работу, он «вдунул» жизнь в русскую природу, которая до него была скучно однообразной и неприглядно серой (достаточно вспомнить радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву»). И так во всем — в любви, политических и гражданских пристрастиях, в исторических воззрениях — невозможно на него не равняться и не сопоставлять свое отношение к этим предметам и вещам без учета пушкинского взгляда, затвердевшего в художественных произведениях и текстах иного рода. Его творчество, его духовное развитие, изменение его отношения к основным ценностям бытия делает его мерилом выражения и оценки правды русской жизни.

Понятное дело, что в такого рода умозаключениях можно видеть известное эмоционально-интеллектуальное преувеличение, вообще свойственное оценке Пушкина для русской культуры и русской действительности. Но автор смеет думать, что преувеличения здесь как раз и не хватает, если под ним понимать избыточную по-своему полноту пушкинского явления, пушкинского мира. Как ни описывай художественные красоты пушкинского наследия, как ни восхищайся глубиной его исторических воззрений, как ни задумывайся вместе с ним о духовных поисках и заблуждениях человека, о его поразительном разнообразии поисков смысла жизни — все это будет малой толикой пушкинских достижений и подарков для нас, для всех, кому было даровано счастье вырасти в лоне русской культуры и русского языка.

Он принял на себя ответственность за всю тяжесть последующих драматических исканий русского народа, он лег, как предтеча, в основание крупнейших художественных имен в области литературы, он обозначил модель поведения человека русской культуры и задал одновременно высоту отношения к жизни.

Его духовные поиски, его страдания, его борьба со светом, с царским правительством в виду покушения на его личные свободы и тайну семейной жизни, его особые отношения с царем, который многое понимал из э т о г о Пушкина и значения его для всей российской действительности — все это и есть фундамент русской духовной жизни, которая столь удивила Европу в веке XIX и продолжала удивлять в XX веке.

Он как бы принял на себя тяжесть всех испытаний, которые легли на долю русского этноса, и по-своему их и оправдал в своих стихах, драмах и прозе. А его «тайная» духовная жизнь и отношение к ее религиозной составляющей, о чем мы может только лишь догадываться в полной мере, и сегодня есть направление поисков для многих людей эпохи глобализма и культурной постмодернистской относительности.

И еще одно, незаметно ставшее признаком утонченности русского народа в области художественности. Пушкинские критерии красоты, совершенство его стихов, идеально чувствуемый русский язык, свободное владение всеми его запасами и возможностями: он раскрыл ту самую кладовую русского художественного сознания, поднял его эстетические критерии на недосягаемую в определенном смысле высоту и навеки остался там, в космосе прекрасной русской духовной жизни, откуда сияет самая сильная и яркая звезда его гения и его человеческого одиночества, потому что такие гении, особенно главные национальные гении — всегда безмерно одиноки.

* * *

Несколько позднее, начиная где-то с 1829 года, Пушкин становится антично прост в описании своего отношения к жизни. Его взгляд на жизнь и смерть, человеческую судьбу, финал земного бытия становятся классически прозрачными и ясными. Особенно отличается этим его стихотворение «Брожу ли я вдоль улиц шумных…»:

— «День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать».