Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

По сути эта же тема появляется в стихотворении «Поэт» 1827 года. «Глагол» здесь впрямую назван «божественным», «лира» — «святой». Появляется и мотив, связанный с уточнением ипостаси самого лирического героя[9] стихотворения: если в «Пророке» «был вырван грешный язык» субъекта размышления, то в «Поэте» происходит редукция этого «подчиненного» высшей воле субъекта размышлений и духовных поисков. Речь идет не о греховности, но об известной в некотором смысле приземленности статуса и позиции поэта –

«В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он».

У поэта происходит накопление жизненного материала и духовного опыта, который требует все более четких и строгих оценок прожитой жизни, требует известного раскаяния.

Это состояние Пушкина реализовалось в великом, без сомнения, по своему воздействию на всю философко-медитативную линию русской поэзии, да и всей русской литературы, стихотворении Пушкина «Воспоминание» 1828 года.

Стихотворение дает исключительный по силе своего воздействия пример самоанализа и личностной саморефлексии, данной с русской откровенностью и предельной жесткостью оценок.

«Ум, подавленный тоской», «тяжких дум избыток», «змеи сердечной угрызенья» — это поразительная по выпуклости изображения картина состояния р у с с к о г о у м а, который всегда полон избытком внутренних сил и который почти никогда не находит выхода для их реализации. Странная русская тоска, которую нес в себе Пушкин, несмотря на существующую в нем побеждающую силу торжества самой жизни, так точно угаданной им, переплетенная к тому же с «сердечными угрызеньями» совести, — представляют перед нами ландшафт души человека, преисполненного мощных духовных сил, мучающегося в «бездействии», обращающегося к прошлому и в воспоминаниях о нем переживающего о неверности пройденного пути.

Здесь представленна та самая «крайность» в выражениях и суждениях, которые для максималистских суждений русского человека не оставляют почти никакого места для самооправдания: «И с отвращением читая жизнь мою»… Это библейское по силе слово отрицания в с е й прожитой жизни и не может быть интерпретировано иначе, как раскаяние, как принятие справедливости самообвинения в греховности и неправедности пережитого. При этом — «я трепещу и проклинаю», то есть дана оценка, отторжение и отказ от совершенного «не так» и прожитого «не так».

Но «вершиной» раскаяния становится вот это — «но строк печальных не смываю». Это внутреннее согласие с тем, что из прошлой жизни невозможно изъятие совершенных грехов, но теперешнее отношение к ним становится основой для духовного преображения.

«В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток:
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу, и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью, —
Но строк печальных не смываю».

Библейская «линия» напрямую представлена выражением «змеи сердечной угрызенья», но далее Пушкин раскрывает нам свою внутреннюю духовную жизнь как борьбу с тем, что ранее было прожито неверно и не так, как представляется сейчас поэту. Без всякого сомнения стихотворение это имеет автобиографический характер, что подтверждается наличием его окончания, не вошедшим в окончательную редакцию. Приведем его: