Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Пушкинское слово, будь оно соотнесено с картинами природы, портретной характеристикой персонажа («Евгений Онегин») или же, как в случаях, описываемых выше, в стихах философского толка, — обладает той самой первородностью, которая никак не связана напрямую с традицией (не зависит от нее), тем более в нем не может появиться обременяющая его коннотация, не продуманная самим поэтом. Иначе говоря, Пушкин, его слово — это деятельность в русском языке без всякого подтекста и контекста. И это несмотря на то, что, без сомнения, мы можем обнаружить у него многочисленные отсылки к стихам его предшественников, или же взятые напрямую темы и сюжеты из иных литератур, но все это не отменяет предельной самостоятельности пушкинского слова, которое существует само по себе в том прямом назывном и по сути онтологическом отношении, что уже в момент своего появления оно как бы содержит в себе все последующие поэтические (и не только) обременения этих слов в русской литературе, а по существу и в русской культуре.

Это также не означает, что пушкинское слово одномерно, примитивно; напротив, оно по существу бесконечно, так как в моменте своего осуществления оно проходит через феноменологический процесс создания мира через слово. И Пушкин знает, что в таком случае между жизнью и ее определением в слове возникают совсем другие отношения — не только игровые, не только эстетические, не только стилистические, но фундаментально-онтологические. Определять словом мир, казалось бы, уже созданный словесно до тебя, обладающей какой-никакой, но традицией, можно только тогда, когда твоя модель мира включает в себя то, что не было включено в нее до этого. И это несмотря на то, что сам по себе, даже и не модернизированный, русский язык по сути с приходом Пушкина не изменился. По крайней мере внешне, — но внутренне он наполнился теми смыслами, которые Пушкин «искал» и которые он обнаружил.

Можно провести известную параллель с библейским тестом, и особенно с евангелическим. Там, помимо изложения земного бытия жизни Христа, несмотря на известные разночтения в особенностях такого рода изложения, у всех четырех канонических евангелистов мы встречаемся с насыщением каждого слова моральным содержанием. Каждое слово Евангелия, казалось бы, и не имеющее прямого отношения к изложению событий жизни Христа — так или иначе, но насыщено этим религиозно-нравственным отношением. В с е слова евангелического текста существуют и помимо него — смоковница, храм, подсвечник, одежды, крест и далее, но — от первого до последнего слова — все они в Евангелии становятся нравственно насыщенными важнейшими смыслами жизни каждого человека и всей человеческой культуры.

Но тоже самое произошло и с пушкинскими текстами, (почти всеми, за самым малым исключением): он насытил р у с с к о е с л о в о смыслами, которые до него не были вовлечены в объем употребляемых слов русского языка. Именно поэтому он (его произведения) — это наше в с ё для человека русской культуры, так как они придали новое содержание его жизни, во много раз увеличили содержательное пространство, высказываемое при посредстве русского языка. Именно поэтому у нас до сих пор существует почти религиозное отношение к его фигуре и всему его творчеству. Даже те, кто почти не читал его произведений, не слушал его стихов, живут с пониманием того, что б ы л Пушкин. Он живет внутри каждого человека, говорящего на русском языке.

Такого рода преобразование русского слова, которое произошло в его творчестве и которое исключительно сильно проявилось в его произведениях 30-х годов, приводит к тому феномену, что оно несет в себе потенции разворачивания дополнительных семантических и философских коннотаций, которые будут определяться в творчестве его последователей.

Поэтому философская лирика Пушкина, столь явно определившаяся у него в последние годы жизни, становится беременной философскими суждениями других русских писателей-философов, которым суждено осуществиться в будущем, — Толстого и Достоевского в первую очередь. И основания, особенности русского философского сознания надо искать именно у него, у Пушкина, так как очевидно, что именно он заложил все основные параметры философичности русского рода и специфики. На этот счет — о пути от поэзии к философии — Хайдеггер проницательно замечал, что «мышление бытия есть изначальный способ стихослагания. В нем прежде всего речь только и приходит к речи, а это значит — приходит в свое существо. Мышление сказует диктат истины бытия. Мышление есть изначальное dictare. Мышление есть прапоэзия, которая предшествует всякому стихотворчеству, равно как и всякому поэтическому в искусстве… Всякое стихослагание, в этом более широком и более тесном смысле поэтического, в основании своем есть мышление. Стихослагающее существо мышления хранит силу истины бытия» [6, 34].

* * *