Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Русская религиозная традиция была связана с ментальностью и интеллектуальными возможностями русского человека более крепкими и внешне почти невидимыми нитями, чем в западном христианстве. Поэтому даже декларируемое желание ряда деятелей русской культуры (условно говоря — «западников»), отойти от форм мышления, стереотипов подхода к России и к Западу неизбежно сталкивалось с этими родовыми причинами ограничений и направлений мыслительного процесса, которые, начинаясь как полагается, «по-западному», какое-то время спустя уходили в тень, и на первое место появлялись исконно русские ценности и приоритеты.

Это особенности русского сознания, согласно которым эпистемологические ограничения самого языка приводят к ограничениям гносеологического порядка, а мир и человек рассматриваются совсем не так, как принято в западной традиции. Не глубина аналитизма и независимость полученных результатов волновали русских мыслителей, но их соответствие правде жизни, верности некой полноте бытия, которую подчас и невозможно описать словами, — ею необходимо проникнуться и «полюбить прежде логики».

Поэтому другие «ограничители» социально-общественного рода, вроде поздней отмены крепостного права, слабое развитие органов местного самоуправления и т. д. — в политическом устройстве России играли свою роль, но никак не решающую или принципиально важную, как об этом писали марксистские исследователи.

Вот и Достоевский в своей речи о Пушкине говорит почти об этом же. Пушкинский «скиталец», по Достоевскому, — «любит родную землю, но ей не доверяет. Конечно, он слыхал и об родных идеалах, но им не верит» [1, 140]. Сам Достоевский использует «русские термины», не пускаясь в какую-либо подробную философскую или социологическую аналитику.

Все остается также, как об этом писал еще Пушкин — «отсутствует в русском языке философское (метафизическое) начало…», истина ищется и обнаруживается в рамках совершенно иной системы интеллектуальных координат (по сравнению с привычной западной). Достоевский пользуется сразу, сходу, аксиологическими, оценочными критериями («родная земля, родные идеалы») и не желает особо разбираться с возможными запросами и претензиями самого «скитальца» (лишнего человека). Все это — необходимое и ему и всем русским людям — он, «скиталец», любит, но их содержанию не доверяет.

Что здесь можно сказать? Достоевский заранее знает, ч е г о ему просить у пушкинского героя и в чем тот ему никак ответствовать не сможет. Он, этот герой, заранее уже обвинен и приговорен. Примечательно, что «материалом следствия» выступает ни больше и ни меньше, но сам литературный текст (тексты) как самого Пушкина, так и других писателей, хотя Достоевский впрямую о них не упоминает, кроме тургеневской Лизы из «Дворянского гнезда».

Самое замечательное, что этот «сокращенный» путь анализа Достоевского приводит его к верным выводам. И не только с точки зрения его собственной доктрины об «особости» русского пути, о «спасительности» России для всего человечества (как мы увидим далее в процессе анализа его речи о Пушкине), но по той причине, что он ухватывает главное в характере русского мышления и то, как это передавалось Пушкиным, в том числе и в воспроизведении образа и характера русского человека. Это тот самый «русский способ» умствования, когда ответ известен уже заранее, так как по особенностям этого типа сознания — он неизбежно должен быть телеологичен, то есть с очевидными очертаниями ответов на самые крайние вопросы.

Весь набор персонажей русской литературы, начиная, в первую очередь, от Пушкина, который, собственно, и дает весь «список» на перспективу, все разновидности русского типажа, есть поиски литературы с заранее определенным финалом — показать, как э т о т человек не соответствует идеалам русской жизни, и прежде всего — народности и нравственности. Отсюда это перебирание, «лестница» персонажей в русской литературе XIX века, которая прорабатывается по деталям литераторами, то приближаясь к идеалу человека, то от него отдаляясь.

Достоевский обнаруживает такой идеал у Пушкина, единственно состоявшийся идеал русского человека, который остается и недостижимым и неповторяемым для всей последующей русской литературы — это Татьяна Ларина: «Это тип твердый, стоящий твердо на своей почве. Она глубже Онегина и, конечно, умнее его. Она уже одним благородным инстинктом своим предчувствует, где и в чем правда, что и выразилось в финале поэмы. Может быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы. Это положительный тип, не отрицательный, это тип положительной красоты, это апофеоза русской женщины…» [1, 140].