Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Поэтому-то и велик Пушкин, по Достоевскому, что он нес в своем гении «всемирность и всечеловечность». Вот какой рецепт предлагает Достоевский: вместо «сверх-человека» необходим «все-человек». Да и то, сколько усилий русская литература потратила на развенчание сверх-человека, не подозревая, правда, что это нисколько не уменьшит степени его развития и укорененности в реальной жизни. Но главным чувством, которое обуревает читателя после прочтения этого отрывка из речи Достоевского, остается — г о р е ч ь, так как ничего не сбылось из желаний и пророчества писателя, не произошло соединения русского и европейского, не объединили нас ни Пушкин, ни Достоевский.

* * *

Различие между «прометейством» человека Запада и «мессианством» русского человека разрабатывал Иван Ильин, опираясь во многом на идеи автора «Братьев Карамазовых». Отчетливое понимание этого разделения он выразил в своей работе, посвященной труду немецкого философа Вальтера Шубарта «Европа и душа Востока», одной из немногих работ со «стороны западной мысли», которая признает и уважает стремления и достижения русской духовности:

— «Противоположность между прометеевским и мессианским человеком оказалась исторически противоположностью между духом Рима и духом Греции: Россия восприняла гармоническое дыхание Греции и русский человек соединил в себе начала гармонические и мессианские. Таково и русское христанство, православное христианство…

Когда русский человек молится, он не суетится и не театральничает, он не выходит из себя, но хранит покой, трезвение и гармоническое состояние духа, чувство меры, которое было присуще древнему греку. Тот же дух истовости и в русской иконе. Та же покойная истовость была присуща и древнему русскому национальному быту… Этот дух — определивший собой и русское искусство — и Пушкина, который гораздо гармоничнее, чем Гете — неизвестен и непонятен Западу…

Русская душа с ее вечно живым чувством всеединства, с видом степи, всегда зовущей в бесконечность, никогда не найдет сочувствия и единомыслия с насильственностью прометеевского человека. Она предпочтет из своей гармонии и из своего мессианства уйти в монашеский аскетизм — но за безбожным гнетом Запада не пойдет никогда.

Русский, как славянин, не верит ни в богопокинутость мира, ни в спасительную силу принуждения, ни в безбожную верховность человеческого существа….

Чему русский учит, то он стремится и осуществлять. Он внемлет голосу совести, идет на жертвы, в темницу и на смерть. Действительность и истина для него одно. Он выражает это словом п р а в д а (разрядка наша — Е. К.), которое выражает по-русски и реальность и истину, и добро. Он не может иначе: он стремится безоглядно внести в земную жизнь элементы высшего, Божьего царства. Земная жизнь приносится в жертву идее — как раз обратно Западу. Этот дух наблюдается и в русской политике. История и религия сращены в русской душе. Дух и действие, идея и политика стремятся здесь ко взаимному проникновению» [2, 378–379].

Очевидно, что подобные формулы русской души, русского способа мысли и жизнедействия подверглись в исторических событиях XX века и века XXI многочисленным ревизиям и изменениям. Объективная линия современной цивилизации не могла не повлиять на те основы сознания и культуры, которые определились ранее в русской истории.

Однако свое определенное суждение о месте и значении Пушкина в русской жизни И. Ильин высказал в своей статье «Пророческое призвание Пушкина». В ней он не столько полемизирует с Достоевским, ссылаясь в том числе и на идеи, высказанные в речи о Пушкине, но их своеобразно расширяет, исходя из нового и страшного исторического опыта как России, так и Европы (статья создавалась к столетию со времени смерти Пушкина — 1937 год). Он писал: «Всемирная отзывчивость и способность к художественному отождествлению действительно присуща Пушкину, как гениальному поэту, и, притом, русскому поэту, в высокой, в величайшей степени. Но эта отзывчатость гораздо шире, чем состав „других народов“: она связывает поэта со всей вселенной» [3, 333].

Характерная для стиля писания и говорения о Пушкине всей русской религиозной философии, о чем мы замечали выше, патетика экстаза и нарушение известной логики и связности в изложении идей, характерна и для ряда высказываний Ильина. Но эта извиняющая особенность, неизбежная у каждого русского, да и любого неравнодушного исследователя, подходящего к поэту, сменяется у него целыми периодами четко выстроенных соображений о месте поэта в духовной истории России: