Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Это справедливо найденные слова. Впоследствии Толстой чуть ли не единственный из русских писателей, продолжая Пушкина в его позитивности, близко подойдет к этому пункту программы развития русского человека: передача его эпической жизненности, предельной целостности бытия в образе Наташи Ростовой. В сопоставлении с этой онтологической полнотой жизни, которая идет у него от Пушкина в первую очередь, он соотносит все свои характеры и все человеческие типы от первых повестей до последних рассказов. На этом именно пути и создавался замысленный Пушкиным возрожденческий идеал полного совершенного человека, которые не скепсисом своим, не отрицанием текущей жизни, не борьбой с государственными структурами, не «скитальчеством своим в поисках всемирного идеала», не в ущербном и отвлеченном чувстве любви и проч. себя реализует, но в соответствии своей деятельности, своей нравственности, своих идеалов с самой жизнью, с ее онтологической полнотой.

Да, и у Толстого был червь сомнения, что именно высокоразвитый интеллигент — подобный Пьеру Безухову, Андрею Болконскому, Константину Левину, является на самом деле наилучшим материалом для т а к о г о ответа вызовам времени и истории, и он не раз говорил, что народный герой, вроде Алеши Горшка, куда лучше соответствует правде жизни. Скорее всего, это было у него не просто заблуждением, но отголоском умирающей уже утопической мысли русского просвещения, куда входят своими текстами и идеями и Толстой и Достоевский, что только н а р о д может дать «последний» ответ на трагедии и противоречия жизни.

Они видели, но не соглашались с той атомизацией жизни, которая неизбежно проступает в явлениях социальной, общественной и психологической жизни человека в условиях Нового времени, в которое они творили. Эти противоречия, по сути, непреодолимы были не только тогда, но и в период Новейшего времени, в котором продолжающийся процесс субъективации человека будет сопровождаться грандиозными общемировыми потрясениями исторического рода, в которых погибнут многие и многие миллионы людей, непричастных к причинам этих потрясений, не влияющих на исторические события никоим образом, но ставшими пеплом в результате движения человечества к предельно развитому человеческому индивидуализму в высоких степенях эгоизма и самодовольства. О морали и нравственности мы умолчим.

«Законченность и совершенство» нравственного рода в лице Татьяны, по словам Достоевского, позволяет ей судить об Евгении Онегине не более чем о «нравственном эмбрионе». Вот как припечатал Федор Михайлович всю плеяду «сверх-человеков» в русской, да и в мировой литературе, такого рода суждением. Поэтому-то весь этот ряд персонажей и определяется им не более, чем «пародия».

Завершает Достоевский свою речь одним рассуждением, которое именно сейчас кажется не более чем насмешкой на фоне последовавших после 1880 года двух мировых войн, в первую очередь на территории Европы, и периода «холодной войны», и теперешнего решительного охлаждения Запада в его воззрениях на Россию. Приведем обширную цитату, чтобы разобраться в нюансах размышления писателя.

— «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите. О, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей. Если захотите вникнуть в нашу историю после петровской реформы, вы найдете уже следы и указания этой мысли, этого мечтания моего, если хотите, в характере общения нашего с европейскими племенами, даже в государственной политике нашей. Ибо, что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой? Не думаю, чтоб от неумения лишь наших политиков это происходило. О, народы Европы и не знают, как они нам дороги! И впоследствии, я верю, в этом, мы, то есть, конечно, не мы, будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братскою любовью всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!» [1, 147–148].