Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Он в известной степени систематизировал язык, представив многообразие жанров и дискурсов в своем творчестве, находя для каждого из них совершенную художественную форму и элементы выражения. Но главным стало другое — и об этом мы рассуждали, может быть, несколько теоретически выше — он упорядочил эпистемологическую систему русского языка; прежнее определенное з и я н и е между словесными высказываниями и разнообразным опытом действительности — от религиозного и философского до любовного, природного и бытового в его творчестве было по сути преодолено.

Слова стали передавать тот опыт и связь с реальностью, которая сейчас воспринимается русским языковым сознанием как единственно данная. Это эпистемологическое и эстетическое уплотнение словесного материала Пушкиным оказалось достаточным по своим смысловым и художественным потенциям, чтобы на его базе смогли легко и свободно развиваться русские гении один за другим. И это, благодаря Пушкину, происходило всего спустя каких-то 20–25 лет после уверенного присутствия в русской литературе силлабической поэзии и неудобочитаемых трагедий и виршей Озерова и Хераскова и им подобных. Еще раз хочется подчеркнуть, что без пушкинского гениально-молниеносного преобразования русского языка весь последующий взлет русской литературы XIX и XX веков был бы не то что трудно представляем, но невозможен в принципе.

Самозаконные формы знания в русском художественном мышлении определяются громадным числом разного рода исторических, ментальных, конкретно-социальных и психологических особенностей, которые в своей совокупности и сформировали своеобразие русской художественной мысли, основание чему мы обнаруживаем у Пушкина. Причем специфика развития и феномены кристаллизации результатов в явлениях огромной череды гениев мирового уровня позволяет говорить о том, что эпистемологическая составляющая русского словесного искусства содержит в себе некий особый потенциал, позволяющий продуцировать из себя не просто своеобразие русского эстетического дискурса, но нести в себе такое содержание, какое исключительно ему присуще, и не может быть воссоздано в других культурах и литературах в той полноте и целостности, в какой оно представлено у оригинала.

Такого рода рассуждения о месте Пушкина в становлении русского языка и, соответственно, в развитии всей русской жизни, включая гуманитарные науки и другие виды искусства, есть вовсе не проявление «квасного патриотизма», но ответ на вопросы, которыми задаются многие и многие исследователи русской культуры в мире: почему отстающая в экономическом, политическом отношении страна, постоянно находящаяся под давлением исторических обстоятельств невиданной силы — революции, гражданская война, мировые войны, способна аккумулировать в себе громадные художественные силы и порождать гениев мирового масштаба.

Не может быть случайностью также то обстоятельство, что всплеск русской культуры XIX века был повторен, практически с неменьшей силой, и в веке XX. Стало быть, в данном типе культуры, в русской культуре, существует определенная матрица, производящая из себя эстетические объекты с известной степенью интенсивности и ритмичности.

По глубокому убеждению автора этой книги ответы лежат в плоскости понимания именно что эпистемологического своеобразия русского художественного сознания, в основе которого развитый и богатый русский язык, то есть — Пушкин.

Это как в сказке — Пушкин для нас колодец с живой водой, подойдя к которому и окунаясь в которой, можно восстановить практически всё без утерь и искажений. Он является хранителем наших основных ценностей любого рода — от восприятия природы, особенностей любви к женщине, до исторического взгляда на отечество и психологию русских людей и т. д.

Заблудившись, потерявшись, не понимая, что происходит, можно всегда вернуть к самому себе через него, Пушкина, окунувшись в его «котел» живой русской мысли, эмоции, особой русской бытийности, которая подхватывает тебя и дальше несет по жизни, не взирая на то, что с тобой и Россией происходит.

Литература и комментарии

1. Ильин И. Приложение к книге Вальтера Шубарта «Европа и душа Востока». Пер. с немецкого. М., 1997.

2. Плодотворность идей Фуко, несмотря на крайнюю формализованность наблюдений, в которых можно обнаружить известные натяжки и преувеличения, состоит в том, что он увязывает язык человека не только с некоторыми «познавательными полями», то есть с процедурами, которые использует язык для описания и, соответственно, понимания действительности, а также с влиянием так эпистемологически структурированного языка с самой деятельностью человека, с трудом, с жизнью в широком смысле. В итоге все это в известной степени порождается через сам язык, через его предпочтения по классификации вещей, предметов и явлений жизни.

3. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. Пер. с франц. М., 1977.