Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

В этом отношении весьма важным выступают два импульса в работе Пушкина над пониманием тайн исторического развития России — это период Смуты XVII века («Борис Годунов») и петровская эпоха (начатый, но не законченный им труд о Петре Первом). Это как бы верхние этажи русской истории, связанные с особенностями царствования и персоналиями, находившимися на троне, которые особенно привлекают поэта, — а вторым является интерес Пушкина к народной подоснове исторического движения, от этого его особенное, беспрецедентное внимание к Пугачевскому бунту и собственное желание написать «историю русского народа». В первой книге настоящего издания мы приводим характерные примеры из его писем и исторических заметок, которые подтверждают наше наблюдение, что этот интерес носил глубинный характер, и в обращении к народному «бунту», народным движениям был запрятан ключ к открытию некоторых тайн русской истории.

Вместе с тем Пушкин отчетливо осознавал, что существуют некие глобальные факторы, влияющие на развитие и изменения исторической жизни народов и государств, которые иначе, как Провидение, он не называет. Трудно сказать наверняка, уж настолько ли современный исследователь истории продвинулся в понимании объективных ее закономерностей по сравнению с Гизо и Пушкиным? Более того, в определенном отношении современная история, в сопоставлении с теми эпохами, которые описывал и пытался понять поэт, выглядит еще более фрагментарной, запутанной по своим исходным мотивам и импульсам.

Описание исторической логики развития современной цивилизации после разрушения последней глобальной объяснительной системы в виде марксистского исторического материализма невозможно в принципе. Любые глобальные концепции, связанные с попытками через одну теорию, одну доктрину объять все многообразие исторических состояний разных народов и государств, представить направление вектора, куда в с е э т о движется, априорно невозможно[6].

Нынешнее объяснение (попытка объяснения) через постмодернистскую гносеологию, когда декларируется изначальная посылка, что ничего объяснить нельзя, естественно приводит к успокоительному заявлению, что наступил «конец истории». Иначе говоря, в аптеке при условной лечебнице человеческого интеллектуального разбора мировой истории и мировой цивилизации, лекарства закончились, и дело осталось за наблюдением состояния больного пациента.

Помимо христианства Пушкин веровал в спасительную силу открытого эпохой Просвещения закона, сумевшего убедить цивилизованную часть человечества — Европу в первую очередь, что спасение обнаружено в постоянном возвышении человека над самим собой в форме получения и освоения новых знаний о мире и самом человеке, новых нравственных представлений, новых идеальных возможностей.

В нем, правда, не оставалось слишком много места для другой объяснительной системы — христианства, именно поэтому оно подвергается жесточайшему осмеянию и развенчанию лучшими умами эпохи Просвещения, и сам Пушкин немало к этому приложился в его русском отклике на французские примеры.

Но громадность, рациональность, в конце концов ясное понимание и прошлого развития человека и человечества и его настоящего, и главное, — его будущего, не могло не радовать просвещенных людей пушкинской эпохи. Цель была понятна, метод известен, движение присутствовало (то есть момент историчности наличествовал).

Но Пушкину этого просвещенческого взгляда было мало; он понимал и чувствовал, что со всей громадой исторической жизни в с е г о народа Просвещению не справиться, что у основной массы людей свой закон жизни и развития. Пушкин обладал изначальным историзмом своего художественного и — шире — интеллектуального сознания. Вопрос даже не в том, что он стремился в целом ряде своих произведений сделать исторические сюжеты, исторические события, деятелей истории предметом изображения, но в том, что он чувствовал и ощущал «ход времени», движение истории.

Во многом благодаря ему была сделана прививка исторического детерминизма в истории русской мысли, объясняющая столь быстрое влияние на многих и многих русских интеллектуалов философов вроде Гегеля и Маркса. Историзм — это не только и не столько разъяснение предпосылок и оснований происходящих нынче событий и явлений, но углубление в закономерности бытия, в желание нащупать смыслы взаимодействия между отдельными событиями, действиями конкретных людей. Вот эта углубленность в поиски первопричин, в желании добраться до самых оснований присуща историческому сознанию русского человека.

* * *