Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Примем на веру (то есть сделаем «символом веры») вот это его экстраординарное положение в истории русской жизни, которое позволяет ему ничего как бы специально и не объясняя, объяснить нам в с ё. У Аверинцева С. С. есть замечательное высказывание о Пушкине, которое имеет отношение и к нашим рассуждениям об «исключительности» Пушкина именно под углом зрения на русский высокий Ренессанс, представленный им в единственном числе и через него выдохнувшим всю последующую блистательную русскую литературу XIX и начала XX веков. Он писал: «Пушкин стоит на перепутье отношения к античности как к образцу и как к истории, отсюда его мгновенная исключительность» [Цит. по: 2, 55].

Темпоральность художественного сознания Пушкина исключительна даже не потому, что она была чем-то неожиданным для русской литературной традиции. Более того, смеем заметить, что почти вся, почти без исключения русская словесность (в самом широком плане — от летописей, хроник, народных сказаний и мифов до слабых и наивных опытов русского классицизма, сентиментализма) была феноменологична по своей сути. Ее онтология — это восприятие бытия в его «номиналистическом» содержании (употребим это выражение О. Мандельштама). Ее вершины — «Слово о полку Игореве», «Задонщина», и многие другие памятники древнерусской словесности при всех их обращенности к историческим событиям по сути пребывают внутри повествовательного дискурса и никак не включены в поток исторической жизни. Их историческое пространство завершено в своем собственном рассказе и никак не коррелируется с иными историческими событиями, выходящими за этот ограниченный круг. Время в этих образований носит круговой характер, оно как темпоральный остров и никогда не выходит за пределы своих границ. Это время — рассказа, повествования о том, что б ы л о. Это взгляд — назад, в состоявшееся, умершее. Это прошлое время присутствует и в настоящем моменте, но оно не осознается и не рефлектируется как какая-то существенная ценность (характерна языковая форма древнерусского глагола бысть — это соединение прошлого и настоящего, это то, что состоялось, но продолжает жить в настоящем, то, что стало быть важным для настоящего). Тем более в рамках летописной традиции отсутствует представление о времени будущем, как следствие неких событий, связанные с временем прошлым или настоящим. Будущее — это прерогатива божьего провидения, высшей воли.

Историки замечают, что представление о н а с т о я щ е м времени//современности появляется с известной долей отрицательной коннотации и относится к периоду заката Западной Римской империи. Настоящее всегда хуже прошлого времени, оно непредсказуемо, изменчиво и в нем слишком много случайностей. А представление о древней истории, средневековой и «современной» появляется и формируется всего лишь в XVI веке [3, 46].

Но вернемся к пушкинскому конкретно-историческому рассмотрению концепций истории России, которые он обнаруживает в свое время и которые серьезно повлияли на его творчество, — это «История» Н. М. Карамзина, перед которой он преклонялся (как и перед самим автором, впрочем) и «История русского народа» Н. Полевого, о которой мы упомянули чуть выше.

У самого Пушкина вопросы истории, истории России в первую очередь, «ходы» истории, исторические закономерности и исторические случайности — все это предмет постоянного осмысления в его литературных заметках, критике, письмах и художественном творчестве. В этом отношении обратимся еще раз к его развернутой рецензии на двухтомную «Историю русского народа» Н. Полевого, написанной как известное возражение на корректировку ее автором «Истории государства российского» Н. Карамзина. Это одна из немногих рецензий, опубликованных Пушкиным при жизни (в «Литературной газете» в 1830 году).

Он пишет: «Карамзин есть первый наш историк и последний летописец. Своею критикой он принадлежит истории, простодушием и апоффегемами хронике. Критика его состоит в ученом сличении преданий, в остроумном изыскании истины, в ясном и верном изображении событий. Нет ни единой эпохи, ни единого важного происшествия, которые не были бы удовлетворительно развиты Карамзиным. Где рассказ его не удовлетворителен, там недоставало ему источников: он их не заменял своевольными догадками… Нравственные его размышления, своею иноческою простотою, дают его повествованию всю неизъяснимую прелесть древней летописи» [1, 133–134].

Пушкин рассуждает абсолютно в духе европейского мыслителя, пропитанного идеями Просвещения, для которого идея прогресса, перетекание и развитие неких обобщенных представлений и основных смыслов, совершенствование человека от прошлого к будущему — непререкаемая ценность. Основная идея Просвещения — бесконечный прогресс в социальном, нравственном, цивилизационном смыслах усвоена и принята русским поэтом. Но с существенными дополнениями.