Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности

Вспомним еще раз данные, приведенные в журнале «Афиша», который провел мотивный анализ наиболее популярных романов десятилетия. Семантическое поле 2000-х определяют следующие понятия: страх, пустота, тоска, смерть, бессмысленность, дерьмо, молчание, ненависть, туман. К этим опорным символам нашей эпохи мы – радетели чистоты языка – с тупой настойчивостью чучельников пытаемся пришить ключевое слово «Пушкин». Это чудовищно!

О могучем русском. Только о могучем! И очень могуче…

Когда кто-либо пишет о русском языке, он непременно обратится к пухлым цитатникам и воспроизведет что-нибудь броское из Ломоносова, Тредиаковского, Гоголя или Толстого. Общий смысл хрестоматийных высказываний заключается в том, что на немецком можно командовать, на английском изобретать, по-французски изъясняться в любви, на австралийском просить бумеранг, чтобы он возвратился, на танзанийском пересказывать сны слонов и т. д. А потом многозначительно произнести: вот все это, вместе взятое, просто великолепнейше передается русским языком! Кульминация праздника – это высказывание иноземца о «великом и могучем». Фридриха Энгельса, например: «Как красив русский язык! Все преимущества немецкого без его ужасной грубости».

Какая нелепая наивность самообольщения.

Во всем громком всегда присутствует наивность вперемежку с гордостью, отчаянным желанием скрыть неубедительность, уязвленное самолюбие. Подобные сборники цитат, восхваляющие родной язык, издаются везде. И в Германии. И во Франции. И в Танзании.

Защищая русский язык, мы до хрипоты готовы отстаивать мужской род слова кофе, а, к примеру, иронию А. С. Пушкина – «Как уст румяных без улыбки, / Без грамматической ошибки / Я русской речи не люблю» – мы не очень привечаем. Вовсе не потому, что мы ненавидим иронию, причина в нашей убежденности: если жизнь у нас неправильная и скотски-плебейская, то хоть что-то должно быть правильным и имперским.

Язык и подавляет нас своей имперскостью. На нем хорошо о вечном думать, а не общаться.

Для русской культуры характерна нехватка нейтральной лексики для осуществления бытовой коммуникации. Зато с избытком половых и эмоциональных обращений: девушка, женщина, мужчина, шеф, мать.

Традиционалисты предлагают нам воспитывать подрастающее поколение с опорой на добротную лексику ушедшей эпохи, к примеру обращаться к коллегам по коллективу – «господа» (вариант: «господа трактористы», хотя «господа полицейские» звучит как-то уже привычно), попутчице в метро – барышня (вариант: «барышня, уступи место, не видишь, старушка еле стоит!»), в очереди – сударь, сударыня («сударь» – обращение к водопроводчику, да хоть к доценту, хоть к начальнику мехколонны, звучит также нелепо). Многие продолжают хранить верность слову «товарищ».

Спору нет, любое слово хорошо, но только проблема в том, что правильные ключевые слова-обращения должны сопровождать и привязываться к опорным символам коммуникации. Каковы сегодня опорные символы, не знает никто.

Сколько бы мы ни сопротивлялись процессу замусоривания нашего языка, мало что получится. Здесь не годятся запреты, ламентации, призывы: язык обслуживает нашу коммуникацию и соответствует образу жизни и мысли.

Как тут не вспомнить Виктора Черномырдина: «Мы ведь ничего нового не изобретаем. Мы свою страну формулируем». Добавим: и личную жизнь тоже.

Урок растениеводства: тычинка + пестик = содружество светил

Владимир Набоков говорил: русский язык незаменим для описания деликатных оттенков настроения и медленного прошествия времени. Для всего прочего, связанного с технологией, транспортом, спортом, модой, добавим: сексуальной жизнью, он бесполезен.

Сейчас речь не пойдет о русском языке как языке международного общения, советской имперской утопии больше не существует. Речь пойдет об интимном. Нужно срочно кого-то процитировать. Вот, кстати, мысль Людвига Витгенштейна подвернулась: «Границы моего языка – это границы моего мира». Красиво сказано. Но не про русский язык, и тем более не про интимный русский язык. Потому что если перенести мысль Витгенштейна на сферу интимного обитания русского человека в русском языке, то мир получается гаденький, скукоженный.

Хочется поговорить о приватном. Да, русский язык велик и могуч! Отметились. Теперь о не великом и не могучем русском языке. О русском интимном, сексуальном. Вот где раздолье для бранной лексики, псевдодетской, похабной, скабрезной – вот где лексическое изобилие, порожденное низовой культурой. Пара словечек нейтрально-интимных, да и то каких-то гадко двусмысленных, прописались в постельные беседы. Ими все и ограничилась.

Наш интимный русский язык – язык эвфемизмов; когда дело касается чего-то личного, сексуально-медицинского, он становится ханжеским и омерзительно метафорическим. На приеме у уролога-сексолога люди импровизируют, часто весьма очень изобретательно: «Доктор, пропала подъемная сила», «Разучился завершать» или – «Дружок-ровесник отказал».