Пушкин и тайны русской культуры

Удивительно, например, его отношение к так называемой толпе, густой людской массе, которую вывел на арену истории XX век. Хорошо известно, какую трудность она составила для неподготовленной к ее явлению литературы. Ортега-и-Гассет провозгласил эпоху «восстания масс» с уничтожением личности и обязанностью художника уйти в элиту, шифр, код. Он был только самым последовательным; но сколько именитых писателей, считавшихся и искренне считавших себя передовыми, поддались этому впечатлению и увидели в пришедшей массе серый неразличимый поток. Ему приписывалось очистительное или косно-убийственное значение, но одинаково – значение фона для творящей личности, так или иначе откликающейся на «знаки» толпы. Люди в ней потерялись.

Естественно, родилось и желание считать их дураками. Целые корабли дураков поплыли по современной литературе, а умение обличить их убогость стало завоевывать нобелевские премии. Безнадежно жалкое, хотя временами и симпатичное скопление не ведающих что они творят созданий – вот что предстало взору наблюдателя с воображаемой высоты. Обобщение этих настроений дал Джойс в характере обывателя Блума – и моментально стал центром притяжения всех отстранившихся, избранных.

Но русская литература завещала своим наследникам иное. Пушкин говорил Смирновой: «Я такого мнения, что на свете дураков нет. У всякого свой ум, мне не скучно ни с кем, начиная с будочника и до царя». Федька Каторжный у Достоевского замечал про Петра Степановича: «Я, может, по вторникам да по средам только дурак, а в четверг и умнее его».

Правда, разглядеть это в новых обстоятельствах было действительно нелегко, особенно на Западе. Некоторые большие художники, например, Георг Гросс, давшие себя увлечь ожесточению, испытали потом тяжелое разочарование, а попытавшись исправить дело, попали в еще худшее положение: бывшие друзья обвиняли их в предательстве, бывшие критики тянули к ретроградам. Шолохову не в чем было разочаровываться. С первого своего шага он умел поднять среди любых множеств красоту – «очарование человека». И он дал среду, где не теряется ищущая мысль – народ. Ни одной единицы толпы – всегда лицо, независимый характер, даже если ему достались всего две-три строки. Любое его произведение заселено такими людьми, показавшимися раз, чтобы тут же уйти: будь то квартирная хозяйка в «Судьбе человека», которая, все поняв, засуетилась, побежала шить его «сынишке» рубашку; «хороший человек», который говорит озлобленному Тюрникову, подбиравшемуся к Наталье: «что фулюганишь… ротному доложу»… Они проходят и исчезают, но так, что нам приятно сознавать, что каждый мелькнувший где-то есть, живет своей жизнью, что-то соображает, накапливая для нас освобождающий смысл. Тем временем их перекрывают новые, также направляясь куда-то в неизвестные пределы; это разбредание продолжается, мир светлеет, теряет границы; и вот уже начинает являться странная мысль, что, может быть, безвестность – сила будущего, призванная заменить исчерпавший себя индивидуализм, что образованные ею личности будут рассыпаны, как кантовские звезды, но имея каждая в груди моральный закон, – то есть небо и земля соединятся; но это, конечно, фантазии.

А реальность, вероятно, отчетливей других разглядел в довоенной Венгрии Петер Вереш, тогда только начинающий писатель, встретившись впервые с переводом «Тихого Дона»: «Западный, с мещанскими задатками индивидуалист легко понимает Цезаря и Наполеона, Катилину и, пожалуй, даже Троцкого, но не понимает настоящих большевиков, ему необходимо их видеть маньяками, сумасшедшими. Понятным бывает, когда в интересах власти и карьеры человек жертвует жизнью, – в конечном счете его жизнь без этого ничего не стоит. «Героем» легко быть тому, кто отдает жизнь, лишь бы войти в историю, легко им стать и тому, кто ничего не делает осознанно, – рабу настроения, идеи; но осознавшему свое дело человеку нужно проявить себя там, где он не может рассчитывать на славу как на награду, ибо он знает – миллионы людей, таких же, как он, участвуют в революции. Это уже великое призвание, на такое способны только люди совершенно нового типа. Шолохов сделал открытие: показав этот тип человека, показав его в развитии»…

Первый взгляд со стороны, как это бывает, схватил главное. Можно назвать еще одного великого писателя XX века, хотя и мало похожего на Шолохова, но прошедшего, как и Шолохов, опыт революции в России, который высказал подобное же убеждение. Этот писатель начал свою книгу следующими словами о своем герое: «он не поджег храма богини в Эфесе, как это сделал глупец Герострат, для того чтобы попасть в газеты и школьные хрестоматии. И этого вполне достаточно». Это был, конечно, Ярослав Гашек. Но не правда ли, странно: «вполне достаточно» – не стремиться в газеты и хрестоматии. Однако Гашек знал, что говорил. Идея безвестной правды отвечала глубоким надеждам поднявшихся к революционному переустройству масс, их представлениям об идеале человека.