Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

Невнимательный читатель не увидит здесь ничего особенного: «Повесть о карточной игре, и эпиграф о том же!» На самом же деле автор, с лёгкой улыбкой, ненавязчиво, впервые представляет важнейшую мысль, одну из основных в повести… «Снижающим эпиграфом» назвал эти строки В. Б. Шкловский: ясно, что главная смысловая нагрузка эпиграфа — на слове новейшая «Гадательная книга, да ещё новейшая, изданная на серой бумаге, в лубочном издательстве — это мещанская книга, а не тайный фолиант на пергаменте»[550]. Попробуем взглянуть на текст и в несколько ином ракурсе: дремучая, из дальних веков, карточная примета — это ведь знак суеверия, непросвещённости; и тут же ссылка на новейшее издание, «последнее слово». Для читателей 1830-х годов пушкинский эпиграф звучал примерно так, как в наши дни ссылка на квантовую механику в книге о привидениях. Пушкина мало занимает борьба с суевериями: неизмеримо важнее проблема — новейшее — это лучшее ли? умнейшее? Или — всего лишь старое заблуждение, вытесняемое новейшим?.. Ведь Германн немец, представитель образованнейшей нации, да ещё инженер; новейшая профессия! В XIX веке подобные люди не веруют, «не имеют права» верить в чудеса, что являлись дедам и прадедам. Зато простодушный предок, веривший в духов и ведьм, находил естественным разные невероятные совпадения (вроде появления Пиковой дамы и т. п.); привидение пятьсот лет назад было куда менее страшным, чем теперь, просвещённый же потомок, твёрдо знавший, что духов нет, часто их боится поэтому куда больше. Слишком уверовав во всесилие новейшей мудрости, он вдруг теряется перед непонятным, страшным — тем, что обрушивается на него из большого мира и чего вроде не должно быть… Правда, «для вольнодумцев XVIII века именно отказ от идеи божественного промысла выдвигал на первый план значение случая, а приметы воспринимались как результат вековых наблюдений над протеканием „случайных процессов“»[551]. Однако эта система далеко не всегда утешала, приходилась «по сердцу».

Пушкин не раз писал о распространённом грехе полупросвещения, то есть незрелого самообмана… «Новейшая гадательная книга» — одна из формул этого состояния ума и духа…

После эпиграфа ко всей повести читатель сразу находил эпиграф к I главе, где также полускрыто сопоставление времён. Печатный текст несколько отличался от прежнего, рукописного:

А в ненастные дни
Собирались они
Часто;
Гнули — бог их прости! —
От пятидесяти
На сто,
И выигрывали,
И отписывали
Мелом.
Так, в ненастные дни,
Занимались они
Делом.

Пушкин заменил «озорные слова» во втором куплете на «бог их прости», а также снял отсылку («Рукописная баллада»), отчего эпиграф к I главе — единственный в повести — остался без обычного авторского указания, откуда он взят.

«Рукописная баллада», возможно, породила бы опасные ассоциации. Всего за несколько лет до того, примерно в 1824-м, точно таким же редким, хорошо запоминающимся размером были записаны знаменитые нелегальные стихотворения — песни Рылеева и Александра Бестужева («Ах, где те острова,//Где растёт трин-трава»)[552]. Пушкин, живший в Одессе, довольно быстро узнал тогда эти опасные куплеты: в одном из писем 1824 года брату Льву поэт цитирует: «А мне bene[553] там, где растёт трин-трава, братцы» (XIII, 86).

Понимал ли Пушкин, что современники догадаются о созвучии его эпиграфа с крамольнейшими строками, «рукописными балладами» декабристов? Несомненно. Разве мог он сомневаться, например, что свой стихотворный размер узнает один из авторов запретных стихов Александр Бестужев (Марлинский), находившийся в ту пору в кавказской ссылке? Примечательно и стремление Пушкина в черновике хронологически отдалить события: молодые люди, «связанные… обстоятельствами», собирались в столице сначала два, потом пять, три, наконец, «четыре года назад». Сознательно или невольно, такой расклад сближал историю игроков совсем с другими событиями, случившимися несколько лет назад. И Пушкин в окончательном тексте отменяет всякую хронологию: «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова».

Тем не менее современники уловили «странные сближения». Через двадцать пять лет в герценовской «Полярной звезде» под заглавием «Стихотворения Рылеева и Бестужева» будут напечатаны 18 трёхстиший, начинавшихся строками:

Ах, где те острова,
Где растёт трын-трава,
Братцы!

Последние же стихи: