Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

Эти письма комментировать не просто: в них мелькают острые зарисовки, откровенные мысли; было бы неисторично «порицать» Вяземского за его восхищение царём (не забудем, что это пишется всё же в полуофициальном отчёте); также с осторожностью должно разбирать отношения князя-писателя к своему начальнику, — в будущем одному из столпов николаевского режима, печально знаменитому киевскому генерал-губернатору. Вяземский человек довольно независимый; в конце концов, он пишет то или примерно то, что думает… Нельзя укорять его, конечно, за «непушкинский» тон посланий, и всё же нам нелегко вообразить великого поэта столь близким, «своим» с подобными собеседниками. Из всего этого можно только заключить, что Вяземский — другой; что уже тогда, в 1831 году, в этом глубоком мыслителе, эрудите, острослове, вольнодумце угадываются некоторые черты будущего сановника, товарища министра, того, кто через несколько десятилетий определит европейские идеи как «лже-просвещение, лже-мудрость, лже-свободу»[583].

Все наши рассуждения сводятся к тому, что один из ближайших к Пушкину людей всё же сумел в начале 1830-х годов как-то «адаптироваться» к российской действительности и был в ряде отношений умереннее Пушкина — конечно, при общей близости, союзе, немалом единомыслии… Современный исследователь справедливо констатирует: «Вопрос о позициях Пушкина и Вяземского очень сложен. Но факт их расхождения бесспорен»[584]. Недаром, после гибели поэта, Вяземский писал: «Пушкин не был понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь, и прошу в том прощения у его памяти…»[585]

Наш разговор, в сущности, сводится к тому, что даже в кругу друзей Пушкин в последние годы был более одинок, чем часто представляется. Уверенность нескольких близких людей (например, Пущина, Соболевского и других), что они не допустили бы дуэли и смерти поэта, если б находились в Петербурге,— эти чувства, понятно, не могут быть подтверждены или оспорены, но ещё и ещё раз подчёркивают инертность, равнодушие, недостаточность чувства опасности у тех, кто был рядом с Пушкиным…

Не устанем повторять, что — относимся с глубоким признанием и уважением к выводам исследователей о положительной роли друзей, единомышленников в жизни и творчестве Пушкина последних лет: предостерегаем лишь против чрезмерно оптимистических оценок возможностей, результатов этого союза.

«Хороший читатель»

Теперь выйдем за пределы ближайшего Пушкину дружеского литературного мира и взглянем на его «периферию» — более широкий круг знакомых и полузнакомых, безусловно сочувствующих читателей,— чтобы убедиться, сколь трудным и сложным стали взаимоотношения поэта и аудитории.

Вот один из примеров: Мария Муханова, молодая дама из обширного и влиятельного рода, между прочим, родственница декабриста Петра Муханова… Она регулярно пишет из Москвы, иногда из деревни — в Петербург, своему прежнему учителю Михаилу Евстафьевичу Лобанову, литератору, переводчику, позже академику. Хотя Пушкин относился к Лобанову весьма неважно (а в 1836 г. заслуженно высек его в статье «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной»), но между учителем и ученицей о пушкинских сочинениях идёт живой обмен мнений[586]. Писем учителя мы не знаем, ученица же впервые называет Пушкина 9 ноября 1822 года:

«Очень много благодарю Вас за Кавказского пленника: прекрасное сочинение и прекрасный талант. Ни одного стиха ученического или вставного! Столько же мыслей, сколько слов! Это Гений величественный и дикий, как горы Кавказа, оригинальный в нашей литературе. Он имеет что-то азиатское, роскошное и, если смею сказать, свирепое. Воображение богатое, свободное и своевольное, избыток силы и таланта! Пусть обстоятельства благоприятствуют Пушкину, пусть дарования его образуются чтением и опытностью, и он, конечно, станет наряду с лучшими поэтами. Видите, сколько я с Вами искренна; иначе я не смела бы так утвердительно своего мнения сказать».

Литературные симпатии и антипатии девушки сложны и трудно адресуются какому-либо определённому литературному или политическому течению. 31 декабря 1823 года она сообщает, что довольна «Полярной звездой» А. Бестужева и Рылеева, но находит, что «Бестужев слишком много сочиняет слов». Перевод «Илиады» Гнедича ей кажется более важным литературным событием, чем «Горе от ума». 10 апреля 1824 года по поводу литературной полемики Вяземского с Каченовским вокруг пушкинского «Бахчисарайского фонтана» написано следующее:

«У нас заводится спор о классиках и романтиках, но, к счастию, война не кровопролитная…»

«Байрон, которого знаю только по слуху, и Пушкин, которого сочинения только отчасти мне известны, конечно, украшают школу, к которой принадлежат своими дарованиями, но бесчестят употреблением оных, и вместо того, чтобы возвышать душу ко всем добродетельным чувствам, растравляют и страсти, опасные и мучительные, скрытые в человеческом сердце».