Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

Из письма Яковлева видно живое участие лицейских в крупных событиях того времени: «Данзас был против турок <…> под Браиловом он отличился и получил, если не ошибаюсь, шпагу за храбрость. Матюшкин, возвратившись с Врангелем из путешествия вокруг света, получил Анну II степени <…>, а в прошедшее лето отправился в Средиземное море, где, как слышно, он ныне командует бригом».

Даже «господа отставные», в перечне Яковлева, выглядят совсем не худо: «Малиновский живёт по-прежнему в деревне; был недавно сильно болен горячкою, но теперь поправляется»; «Бакунин живёт в деревне близ Москвы, женат и, кажется, имеет детей. Тырков новгородский помещик, летом живёт в деревне, где строит дом, и разводит сад, а к зиме является сюда, где молча угащивает приятелей хорошими обедами и винами. Мясоедов в Туле; поставил за долг всех, чрез сей город проезжающих лицейских, у заставы встречать шампанским. Пушкин, возвращаясь из Арзрума, где-то на дороге позамешкался, ибо к 19 октября сюда не явился. — Теперь же он уже здесь, но я его ещё не встречал».

Пушкин завершает яковлевский список отставных, а затем следует всего одна фраза: «О графе Броглио и о покойниках никаких известий не имеется»[590]. Понятно, что известия могут ожидаться только от покойников здравствующих, то есть от политических — от Пущина и Кюхельбекера, осуждённых по первому разряду и уж четвёртый год пребывающих «в мрачных пропастях земли». А сверх того десятый год, как никто из лицейских, слава богу, не умирал; в 1817-м — Ржевский, в 1820-м — Корсаков, судьба Броглио неведома…

Как видим, молодость, «надежды славы и добра», которые были порождены началом нового царствования,— всё это позволяло к 1830 году сохранить те ранние ощущения, связанные с окончанием Лицея, когда все жили «легче и смелей», когда —

…пили все за здравие надежды
И юности и всех её затей.

(19 октября 1836)

14 декабря как будто не очень изменило судьбу большинства. В общем они довольны жизнью, тридцатилетние подполковники. «Дела кипят и сердце радуется», — сообщал Корф Малиновскому 25 июля 1834 года[591] (именно в те дни, когда у Пушкина разыгрался острый конфликт с властью по поводу вскрытия его семейных писем!).

При этом большинство лицейских Пушкина любит, «земляком» гордится. (Впрочем, в их письмах почти не отражено читательское восприятие его творчества.) Среди младших курсов успел выработаться своеобразный культ Пушкина. Одно из свидетельств тому — воспоминания Павла Ивановича Миллера (уже упоминавшегося в начале данной работы в связи с анализом беседы Пушкина с Николаем) и его переписка с поэтом (подлинники некоторых ранее уже опубликованных записок Пушкина к Миллеру обнаружились в 1972 г.)[592].

Любопытное «раздвоение личности» этого человека было по-видимому характерной чертой всей его биографии, где обнаруживаются многие эпизоды, связанные с его официальным положением, и в то же время — ряд смелых, «конспиративных» действий совсем другого направления (в 1862 г., между прочим, П. И. Миллер несомненно сотрудничал с Вольной печатью А. И. Герцена).

Известное раздвоение (сознаваемое или неосознанное) — заметная черта и первого, пушкинского курса: служба, карьера, тон и «ритм» николаевских 1830-х годов («им некогда шутить, обедать у Темиры»); и в то же время идеалы лицейские, дух и стиль «дней александровых…» — то, о чём позже вспомянет Кюхельбекер — «лицейские, ермоловцы, поэты…».

Поэтому длинная «сводка» Яковлева, оптимистически провозглашавшая вступление лицейских в 1830-е годы, на самом деле по своему «звучанию», лёгкости, особой шутливости была прощанием с 1820-ми…

В письмах следующих лет появляется всё больше строк о службе, крестах, чинах — и всё меньше радости от их достижения; каждый успех Пушкина — их успех, но бывший лицейский директор Е. А. Энгельгардт, между прочим, не без злорадства передаёт Матюшкину известие о поэте в связи со слабым приёмом «Бориса Годунова»: «В Пушкине только и было хорошего, что его стихотворный дар, да и тот кажется исчезает»[593].

Трудность раздвоения, соединения разных эпох для многих оказалась не последней причиной упадка духа, здоровья, раннего ухода из жизни.

Проходит меньше двух лет после весёлого яковлевского письма, и Пушкин в лицейском послании 19 октября 1831 года говорит уже о шести друзьях, которых «не узрим боле»: за краткий срок ушли из жизни Дельвиг, Есаков, Саврасов, Костенский. Следующие годы рассеяли много надежд.

Разумеется, меньшая весёлость новых «обзоров» лицейского братства в письмах Яковлева, Энгельгардта и других объяснялась и просто движением времени. Однако сопоставление сводки Яковлева 1829 года с соответствующим перечнем Корфа (1839 г.[594]) открывает поразительную разницу общего духа, настроения, которую никак не объяснить только тем, что тридцатилетние стали сорокалетними. За десять лет многие иллюзии потерпели крушение.

Чуть позже Яковлев запишет о себе и Вольховском, что служба им была «мачехой».