Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии

Все указанные выше пушкинские параллели к образу старшего Карамазова содержались в публикациях произведений Пушкина и биографических материалов о нем, ставших доступными читателю в шестидесятые — семидесятые годы. Образ Пушкина, который выстроился у современников Достоевского в результате этих публикаций, сильно отличался от канонического, созданного Плетневым и Жуковским сразу после смерти поэта — христианина и монархиста[758]. Перед современниками Достоевского поэт предстал как бунтарь и бретер, чей либертинаж подчас заслонял историософскую глубину его произведений[759]. Таков Пушкин в мемуарах близко знавших его М. А. Корфа, В. П. Горчакова, И. П. Липранди, И. И. Пущина, а также в воспоминаниях людей случайных, лишь эпизодически затронувших биографию поэта, вроде актера Н. И. Куликова, рассказавшего, как Пушкин и П. В. Нащокин посетили публичный дом[760]. Можно сказать, что Пушкин в глазах читателей шестидесятых годов выступал как трикстер по отношению к самому себе, что проявлялось более всего в осмыслении пушкинской биографии как набора анекдотов и каламбуров.

Символом восприятия Пушкина в послереформенную эпоху стали «женские ножки», воспетые поэтом в «Евгении Онегине»[761]. Обратившийся к теме «ножек» в пушкинском творчестве Д. И. Писарев счел интерес Пушкина «к женщине вообще или к ее ногам в особенности»[762] аргументом в пользу того, что общественные идеалы Пушкину были чужды («…Пушкин не имеет никакого понятия о том, что значит серьезный спор, влекущий к размышлению, и какое значение имеет для человека сознанное и глубоко прочувствованное убеждение»[763]). Достоевский, естественно, знал об отношении Писарева к Пушкину и к воспеванию «ножек». «Певцом женских ножек» называет Пушкина Ракитин, в недалеком будущем «прогрессивный журналист», в разговоре с Алексеем Карамазовым:

Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество; будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток — зарежет, будучи верен — изменит. Певец женских ножек, Пушкин, ножки в стихах воспевал; другие не воспевают, а смотреть на ножки не могут без судорог. Но ведь не одни ножки… (XIV, 74).

Как видим, и Пушкин, и Федор Павлович Карамазов зачислены Ракитиным в круг «сладострастников». Многие шестидесятники имели именно такое представление о Пушкине и людях его поколения. Они отказывались видеть в Пушкине национального поэта и считали, что он представляет только свой класс, дворян. На слуху была оценка, данная Белинским: «Везде видите вы в нем человека, душою и телом принадлежащего к основному принципу, составляющему сущность изображаемого им класса; короче, везде видите русского помещика…»[764] Добролюбов полуцитировал Белинского, говоря о «генеалогических предрассудках» поэта[765].

Особое неприятие шестидесятников вызывали дуэльные истории Пушкина, поскольку дуэль, с точки зрения «новых людей», будучи и сама по себе пережитком прошлого, отражала собственническое и потребительское отношение к семье и к женщине[766], архаичный и не созвучный эпохе способ разрешения семейных конфликтов[767]. И в целом для шестидесятников Пушкин стал воплощением прошлого и воспринимался как фигура, скорее закрывающая предшествующий восемнадцатый век, чем открывающая новую эпоху[768].

II

Критическое осмысление пушкинского творчества «новыми людьми», как и обывательское восприятие биографии поэта в категориях анекдота и каламбура, не отменяло сложнейшей работы по осмыслению пушкинского творческого наследия, пришедшейся на послереформенную эпоху. Напряженность этого осмысления определялась тем, что достоянием читающей публики стали тексты Пушкина, весьма трудные для восприятия, в том числе незавершенные. Среди них особенно важной для Достоевского оказалась незаконченная повесть, получившая редакторское заглавие «Египетские ночи».