Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии

Один из самых ярких людей своего поколения, Федор Толстой-Американец определил образ этого поколения в восприятии современников Достоевского[777]. Карточный шулер и бретер, убивший на дуэли, по некоторым сведениям, одиннадцать человек, он был героем всех войн, которые вела Россия с 1809 года, умен, храбр, верен друзьям. Сложные взаимоотношения связывали его с Богом. Толстой-Американец, в первую половину жизни изумлявший развратом «четыре части света», во второй половине жизни стал набожен и, теряя одного за другим своих детей, считал это наказанием за убийства на дуэлях. «Квиты», — сказал он после смерти одиннадцатого ребенка[778].

Нравственная амбивалентность пушкинского поколения, пожалуй, ни в одном из современников Пушкина не отразилась в такой степени, как в личности Федора Толстого-Американца. Замечательный пример тому — характеристика, данная Американцу в «Горе от ума» Грибоедова, где он — «плут», говорящий «об честности высокой» настолько патетически, что «Глаза в крови, лицо горит, / Сам плачет, и мы все рыдаем»[779].

Известная пушкинская эпиграмма на Федора Толстого была построена на том (и потому звучала очень обидно), что Пушкин лишал Американца закрепленной за ним в литературе романтической двойственности и делал его однозначно отрицательным:

Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор,
И теперь он — слава богу —
Только что картежный вор (II, 155).

Толстой-Американец воплощал определенный тип публичного поведения, характерный для людей пушкинского поколения, и именно такой тип поведения Достоевский травестийно отразил в образе Федора Павловича. В полифонической структуре романа с ним контрапунктически сопоставлено поведение другого пушкинского сверстника — отца Зосимы. Усилению контраста способствует то, что в биографии обоих персонажей присутствует один и тот же мотив: отказ от дуэли. И если отказ стреляться с Белявским лишает Федора Павловича чести и уважения жены, то отказ от дуэли Зосимы — на тот момент офицера — поднимает его авторитет среди товарищей по полку и вызывает одобрение любимой им женщины[780].

В силу ограниченности места, которое отец Зосима занимает в пространстве романа, а также потому, что этот образ не вписан в парадигму пушкинского поколения, настоящего контрапунктического эффекта между линиями Федора Карамазова и Зосимы не возникает. Пушкинское поколение оказывается представленным в романе ярко, но односторонне — образом Федора Павловича, а просвечивающий сквозь образ старшего Карамазова образ Пушкина отражает только одну из бытовавших в восприятии шестидесятников ипостасей Пушкина, а именно либертенную.

Возвращаясь к Федору Толстому-Американцу, оговоримся, что мы не считаем его в прямом смысле прототипом Федора Карамазова. Необычайная биографическая яркость образа Федора Павловича в сочетании с его идеологической означенностью привели к тому, что исследователи романа с удовольствием занимались поисками прототипов старшего Карамазова и весьма в этом преуспели. В настоящее время существует целая галерея прототипов, состоящая из реальных людей, старших современников Достоевского[781], чертами которых писатель мог наделить своего героя. В своем исследовании мы исходим из другой презумпции о возможных корнях этого образа. Для нас старший Карамазов — это прежде всего литературный персонаж, и его соотнесенность с прототипами — прежде всего литературная, то есть условная, опосредованная не личными знакомствами Достоевского, а созданными в общественном сознании образами, которые превращали реальных исторических личностей в квазилитературных персонажей. Федор Толстой-Американец — далеко не единственный тому пример. То же произошло с Николаем Борисовичем Юсуповым, ставшим известным широкому кругу современников и потомков в качестве персонажа пушкинского стихотворения «К вельможе». Нельзя не согласиться с современной исследовательницей в том, что «Федор Карамазов воплощает в себе „юсуповский“, либертинский modus vivendi»[782]: именно Юсупов стоит за автохарактеристикой Федора Павловича, назвавшего себя «древним римским патрицием времен упадка»: «Так, вихорь дел забыв для муз и неги праздной, / В тени порфирных бань и мраморных палат, / Вельможи римские встречали свой закат» (III, 220). В поддержку этого яркого образа Достоевский описывает нос и кадык Карамазова, а также наделяет своего героя специфической жизненной позицией: целью жизни ставится получение удовольствий, причем удовольствий в духе восемнадцатого века, представляющих собой сочетание разврата и атеизма.

И конечно, таким же, как Николай Юсупов, квазилитературным персонажем стал для поколения Достоевского Федор Толстой-Американец. Ю. М. Лотман указал, что Американец был прототипом Зарецкого в «Евгении Онегине»[783], и Пушкин, характеризуя своего персонажа, подчеркивает свойственную прототипу двойственность, выраженную в противопоставлении сердца и разума: