Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии

Взгляд на Декабрьское восстание как на стихийный мятеж и событие, которое не может иметь большого влияния на текущее состояние дел, был выражен только в первом правительственном сообщении о нем, о чем ниже. В дальнейшем эта точка зрения ушла из официальных сообщений, где начал доминировать совсем другой взгляд на восстание, а именно: оно стало восприниматься как следствие разветвленного заговора, пронизавшего не только Россию, но и Европу. И это совершенно естественно, потому что только такой подход оправдывал размах следствия, последующих репрессий и казнь тех декабристов, которые, как Пестель и Рылеев, формально в восстании не участвовали и ничьей крови не пролили, но были идеологами. Об этом особо говорилось в правительственном «Манифесте» от 19 декабря, написанном M. М. Сперанским под давлением императора Николая:

По первому обозрению обстоятельств, следствием уже обнаруженных, два рода людей составляли сие скопище: одни заблудшие, умыслу не причастные, другие — злоумышленные их руководители[440].

Таким образом, «буйные стрельцы», вопреки пушкинскому стихотворению, понесли подчас не большее, а меньшее наказание, чем идеологи. Приговор Верховного уголовного суда в отношении Николая Тургенева подтвердил наихудшие опасения друзей и родственников. Говорили, что M. М. Сперанский плакал после того, как был вынужден его подписать[441]. 13 июля 1826 года, в день казни декабристов, А. И. Тургенев уехал из Петербурга, так и не добившись пересмотра приговора своему брату и рассорившись с другом юности, старым «арзамасцем» Д. Н. Блудовым, автором «Донесения Следственной комиссии», за отзывы о Николае Тургеневе, там содержавшиеся[442].

Именно о Блудове как об авторе первого правительственного сообщения о восстании на Сенатской площади — «Подробное описание происшествия, случившегося в Санкт-Петербурге 14 декабря 1825 года» — современники говорили, что он сделал «сие поспешно тут же, не выходя из его ‹императора› кабинета»[443].

И Пушкин, якобы также написавший «Стансы» «в кабинете государя», вписывается современниками в один ряд с такими людьми, как Блудов и Сперанский, попавшими под зловещее обаяние молодого императора и действовавшими под его давлением. А. И. Кошелев, расположенный к Пушкину значительно менее, чем к Блудову, вспоминал о последнем: «В большой упрек ему ставили написанное им донесение следственной комиссии по делу 14-го Декабря. Конечно, оправдывать его я не буду; но, в извинение его, могу сказать, что он в этом уступил воле Императора, как по слабости характера, так и потому, что он надеялся смягчить меру наказания для виновных, выставив многих менее преступными, чем увлеченными даже до крайностей»[444]. И как здесь не вспомнить рассуждение Вяземского о «колдовстве» императора, под которым находились Карамзин и Жуковский.

Тема «колдовского» влияния императора на собеседника широко обсуждалась в обществе после восстания декабристов. Было известно, что молодой император проявил себя не только как усмиритель бунта, но и как незаурядный следователь. В собственных мемуарах Николай подробно рассказывает о проведенных им допросах и о том давлении, которое он оказывал на декабристов П. Г. Каховского, С. И. Муравьева-Апостола, Пестеля, Артамона Муравьева, С. Г. Волконского и, в особенности, на Михаила Орлова[445]. Было хорошо известно, что помимо «гипнотических свойств» император мог использовать прямой обман и шантаж; именно на это, возможно, намекал А. М. Тургенев, передавая историю создания «Стансов» в письме Данилевскому в столь далеком от правды свете. Бесспорно, этот кислый отзыв указывал на то, что у стихотворения есть еще один «создатель», кроме Пушкина, а именно инспирировавший его император Николай.