…В 1830-х «Фауст» ещё не был переведен на русский, и молодой поэт Эдуард Губер взял на себя этот труд. Работа близилась к концу, но однажды из-за придирок цензуры Губер в порыве гнева разорвал уже готовую рукопись – итог пятилетних трудов! И только Пушкин смог убедить его вновь приняться за перевод.
Но остались благодарные воспоминания Губера о «живом участии, советах и ободрении нашего поэта»: «…Под его надзором труд мой быстро продвигался вперед. Многие места перевода исправлены Пушкиным».
Свой перевод «Фауста», увидевший свет после смерти поэта, Эдуард Губер посвятил «незабвенной памяти А.С. Пушкина, благословившего на подвиг трудный».
Так что Пушкин в какой-то степени соавтор Гёте, ведь благодаря стараниям поэта «Фауст» зазвучал на русском.
«Я видел бессмертного»
Немецкий город Веймар, где обосновался создатель «Фауста», стал поэтической Меккой для русских путешественников девятнадцатого столетия.
Достойный удивления факт: Гёте окончательно перебрался в Веймар в 1775-м, где при Дворе великого герцога Карла Августа Саксен-Веймарского, по остроумному замечанию одной писательницы, «правил духовной жизнью своих современников как собственным царством»; и по некоему стечению обстоятельств в том же году в далекой петербургской усадьбе Суйда, в семье русского африканца Абрама Ганнибала родилась его внучка Надежда, в будущем мать русского гения!
Свое паломничество в Веймар совершили многие русские писатели, художники, поэты, дипломаты. В их числе – близкие друзья и знакомые Александра Пушкина: Василий Жуковский, Зинаида Волконская, Орест Кипренский. Сохранились их воспоминания о встречах с Гёте, долгие беседы, где часто звучало имя Пушкина.
Князь Э.П. Мещерский полагал, что «выше всех знаменитостей, связанных с именем Веймара, – великая фигура Гёте обрисовалась в своих гигантских размерах… Гёте был настоящий микрокосм; он вмещал в себя мир, служил его храмом. Храмом Гёте был Веймар…»
Ну а сам Гёте в шутку называл Веймар «маленькой резиденцией, которая. насчитывает десять тысяч поэтов и несколько жителей».
Некогда Дмитрий Веневитинов, называя Гёте учителем, своим и Пушкина, словно предрек приятелю:
И Гёте услышал русского поэта.
Впервые в гостиной веймарского дома прозвучали пушкинские строки в ноябре 1820-го: Вильгельм Кюхельбекер читал стихи своего лицейского приятеля самому Гёте, а тот ободряюще кивал восторженному юноше из России. Его чуткое поэтическое ухо легко внимало музыке русского стиха.
Вильгельм с восторгом сообщает матери о столь значимом для него знакомстве: «Я видел бессмертного…» Веймар в ту пору сравнивали с поэтическим Олимпом – ведь там, на недостижимой для простых смертных вершине, обитал верховный бог, немецкий гений.
Вероятно, Гёте принял молодого паломника из России в память своих студенческих лет – ведь некогда он учился в одном университете с его отцом, Кюхельбекером-старшим.
Есть необычное доказательство поэтического родства Вильгельма Кюхельбекера с Владимиром Ленским. Следуя хронологической канве «Евгения Онегина», Ленский в начале 1820-х странствовал «с лирой» по Германии и не мог не посетить Веймар, дабы отдать дань уважения патриарху немецкой поэзии. Путь Ленского из университетского Геттингена в Россию – так полагают знатоки пушкинского романа, – должен был пролегать через столицу немецкого классицизма. Миновать Веймар было нельзя!
Вполне возможно, если бы Пушкин продолжил роман, то и Ленского неосторожные мечты довели бы до Сибири. Как и его реального прототипа Вильгельма Кюхельбекера! Почти по Гёте:
Осенью 1827 года Жуковский провел в Веймаре в гостях у Гёте три незабываемых дня. Во время дружеской беседы Жуковский прочитал ему пушкинскую «Сцену из Фауста» в собственном переводе на немецкий. Магический круговорот поэзии!
Растроганный до глубины души Гёте, просил своего русского друга оказать ему любезность: передать Пушкину, поэтическому собрату, так он называл русского поэта, на память гусиное перо. У Пушкина оно хранилось в кабинете в богатом сафьяновом футляре с надписью: «Подарок Гёте».
Никто доподлинно не знает, был ли в действительности сделан тот подарок. Но даже если это и легенда, то она несет глубокий символический смысл – великая поэзия не имеет границ ни земных, ни хронологических.