Пушкин в Михайловском

Прекрасная природа Тригорского, гостеприимство и любезность Прасковьи Александровны и её дочерей, дружеские пирушки со жжёнкой, которую мастерски варила юная Евпраксия, прогулки пешком и верхом, купание в Сороти, вечера с фортепьяно, нескончаемые беседы и во время прогулок и ночью в баньке, стоявшей в Тригорском парке у самого обрыва к Сороти, где ночевали оба поэта, шутливые стихи, сочинённые вместе Пушкиным и Языковым,— всё это было, и всё это воспето Языковым:

Что восхитительнее, краше
Свободных дружеских бесед,
Когда за пенистою чашей
С поэтом говорит поэт?

Певец Руслана и Людмилы!

Была счастливая пора,
Когда так веселы, так милы
Неслися наши вечера.
Там на горе, под мирным кровом
Старейшин сада вековых,
На дёрне свежем и шелковом
В виду окрестностей живых.

Побывал Языков и в Михайловском, где его радушно принимала Арина Родионовна, которую он тоже воспел.

Ты, благодатная хозяйка сени той,
Где Пушкин, не сражён суровою судьбой,
Презрев людей, молву, их ласки, их измены,
Священнодействовал при алтаре Камены[253]

.Всегда приветами сердечной доброты
Встречала ты меня, мне здравствовала ты,
Когда чрез длинный ряд холмов, под зноем лета
Ходил я навещать изгнанника поэта…

Всё это было. Но было и другое, о чём Пушкин писал самым близким друзьям. «Грустно, брат, так грустно, что хоть сей час в петлю»,— признавался он Вяземскому в письме от 10 июля, в самый разгар «прекрасного лета» 1826 года — лета с Языковым, Вульфом, беседами, увеселениями.

Распрощавшись с Тригорским, в середине июля Языков вместе с Пушкиным выехал в Псков, а оттуда в Дерпт.

Вскоре он написал своё знаменитое, посвящённое памяти декабристов стихотворение:

Не вы ль, убранство наших дней,
Свободы искры огневые…

Здесь, несомненно, звучали отголоски тех настроений, которыми были проникнуты разговоры в Тригорском и в Михайловском. «Зовём свободу в нашу Русь» — так вспоминал о них Языков. Месяц общения с Пушкиным оставил глубокий след на всём последующем творчестве молодого поэта.

19 августа Языков послал Пушкину письмо, которым надеялся начать их регулярную переписку. В письме находилось и стихотворное послание, начинавшееся словами:

О ты, чья дружба мне дороже
Приветов ласковой молвы,
Милее девицы пригожей,
Святее царской головы…

и аполог «Удел Гения», истинный смысл которого разгадать нетрудно:

Змея увидела подснежник, ранний цвет,
И ядом облила прелестное растенье
Так Гений — наглости завистника предмет —
Страдает без вины и терпит угнетенье.

Ответом на это письмо явилось послание Пушкина, датированное 28 августа:

Языков, кто тебе внушил
Твоё посланье удалое?..

Ещё раньше дружеским общением с Языковым, вероятно, было вызвано незаконченное стихотворение:

Кристалл, поэтом обновленный,
Укрась мой мирный уголок,
Залог поэзии священной
И дружбы сладостный залог.

Список стихотворения «Не вы ль, убранство наших дней…» хранился в Тригорском. По-видимому, его привёз из Дерпта Алексей Вульф.

Хранился в Тригорском и альбом, подаренный Прасковье Александровне её двоюродным братом Сергеем Муравьёвым-Апостолом, членом тайного Южного общества, «главным зачинщиком» восстания Черниговского полка. В альбоме была его запись: «Я… не жажду смерти и не страшусь её… Когда она явится, я буду готов встретить её» (оригинал по-французски). Вряд ли этой записи не знал Пушкин.

В семье Осиповых-Вульф не могли оставаться равнодушными к тому, что происходило в то время в Петербурге, к судьбе Муравьёва и его товарищей.

Ожидание

Проводив Языкова, Пушкин остался наедине со своими тревогами и размышлениями. Прошло уже более месяца как он подал прошение «на высочайшее имя», а ответа всё не было. Незадолго до того сообщал Вяземскому: «…я уже писал царю, тотчас по окончанию следствия, заключая прошение точно твоими словами. Жду ответа, но плохо надеюсь».