Пушкин в Михайловском

Песни о Разине созданы на основе записанных со слов Арины Родионовны народных песен и очень близки к ним. Одна из песен Арины Родионовны начиналась словами:

Как на утренней заре, вдоль по Каме по реке,
Вдоль по Каме по реке легка лодочка идёт,
Во лодочке гребцов ровно двести молодцов.
Посреди лодки хозяин Стенька Разин атаман.

Первая песня Пушкина начинается так:

Как по Волге реке, по широкой
Выплывала востроносая лодка,
Как на лодке гребцы удалые,
Казаки, ребята молодые.
На корме сидит сам хозяин,
Сам хозяин, грозен Стенька Разин…

В изображении Пушкина Разин не разгульный грабитель, каким его представляла официальная историография, не разбойник, которого проклинала церковь, а бесстрашный народный вожак, жаждущий воли, страстно ненавидящий угнетателей — бояр и воевод.

За обработку народных песен о волжском атамане, записанных в зиму 1824/25 года, поэт принялся именно в тревожные летние месяцы 1826 года, когда в Петербурге решалась судьба «бунтовщиков» 14 декабря, а вся страна была охвачена крестьянскими волнениями, явно не случайно[249].

Интересно заметить, что в XLI строфе шестой главы «Евгения Онегина» —

Пастух, плетя свой пёстрый лапоть,
Поёт про волжских рыбарей…

Смелые, проникнутые сочувствием к герою народного восстания, выразителю стихийного протеста крестьянских масс, «Песни о Стеньке Разине» попали в печать лишь через много лет. Когда Пушкин в 1827 году представил их на рассмотрение царю вместе с третьей главой «Евгения Онегина», поэмой «Граф Нулин» и другими произведениями, Бенкендорф сообщил ему волю Николая: «Песни о Стеньке Разине при всём поэтическом своём достоинстве по содержанию своему неприличны к напечатанию). Сверх того церковь проклинает Разина, равно как и Пугачёва».

Лето 1826 года выдалось на редкость изнуряющее и жаркое, что не лучшим образом сказывалось на настроении Пушкина, и без того невесёлом. И тут, как нельзя более кстати, был приезд в Тригорское из Дерпта на каникулы Николая Михайловича Языкова. Стихи этого молодого талантливого поэта очень нравились Пушкину. Ещё в сентябре 1824 года он просил Алексея Вульфа уговорить Языкова приехать в Тригорское. Вместе с письмом к Вульфу отправил письмо к Языкову и стихотворное послание к нему:

Издревле сладостный союз
Поэтов меж собой связует:
Они жрецы единых муз;
Единый пламень их волнует;
Друг другу чужды по судьбе,
Они родня по вдохновенью,
Клянусь Овидиевой тенью:
Языков, близок я тебе…
Я жду тебя. Тебя со мною
Обнимет в сельском шалаше
Мой брат по крови, по душе,
Шалун, замеченный тобою;
И муз возвышенный пророк,
Наш Дельвиг всё для нас оставит.
И наша троица прославит
Изгнанья тёмный уголок…

В каждом письме к Вульфу Пушкин слал приветы Языкову. В мае 1826 года снова просил Вульфа: «…привезите же Языкова и с его стихами». Просила об этом сына и Прасковья Александровна.

Языков был не из тех, кто легко сходится с людьми, и долго не поддавался на уговоры. Но весною 1826 года наконец решил ехать. В начале мая написал брату в Симбирск: «Вот тебе новость о мне самом: в начале наших летних каникул я поеду на несколько дней к Пушкину: кроме удовлетворения любопытства познакомиться с человеком необыкновенным, это путешествие имеет и цель поэтическую…»[250].

В Тригорском Языков провёл не несколько дней, а не меньше месяца[251] и уехал отсюда в совершенном восторге. Вернувшись в Дерпт, он писал матери в конце июля: «Лето провёл в Псковской губернии у госпожи Осиповой, матери одного здешнего студента, доброго моего приятеля, и провёл в полном удовольствии. Изобилие плодов земных, благорастворение воздуха, благорасположение ко мне хозяйки, женщины умной и доброй, миловидность и нравственная любезность и прекрасная образованность дочерей её, жизнь, или лучше сказать, обхождение совершенно вольное и беззаботное. Потом деревенская прелесть природы, наконец, сладости и сласти искусственные, как-то: варенья, вина и проч.— всё это вместе составляет нечто очень хорошее, почтенное, прекрасное, восхитительное, одним словом — житьё!»[252]

Обычно, с лёгкой руки Языкова и П. В. Анненкова, принято изображать жизнь Пушкина в июне — июле 1826 года как нечто идиллическое.