Пушкин в Михайловском

Ничего, могущего привлечь внимание властей, он не совершал. В письме к Жуковскому обещал сохранять благоразумие. Но прослыть благоразумным в глазах властей при его репутации и при неизменно предвзятом к нему отношении было мудрено. Во всём, что он писал видели дерзость и крамолу. Даже Карамзин, которому Плетнёв по просьбе автора поднёс «Стихотворения Александра Пушкина», прочитав на титульном листе эпиграф, пришёл в ужас. Эпиграф гласил: «Первая молодость воспевает любовь, более поздняя — смятение». «Что вы сделали? — воскликнул Карамзин,— зачем губит себя молодой человек?» Карамзин усмотрел здесь намёк на недавние события. Плетнёв пытался успокоить его, объяснив, что под словом «смятение» имеется в виду душевное смятение. Но при желании «смятение» могли истолковать и иначе, не принимая в расчёт, что «Стихотворения Александра Пушкина» начали печататься задолго до событий на Сенатской площади, что цензурное разрешение на сборник и, естественно, на эпиграф было получено ещё 8 октября 1825 года. К счастью, взятый Пушкиным эпиграф из древнеримского поэта Проперция, жившего в IV веке до нашей эры, был напечатан на языке подлинника — латинском и, возможно, потому не привлёк к себе внимания.

Заставляя себя соблюдать «благоразумие», поэт тем не менее рвался из Михайловского. Он писал Жуковскому: «Кажется, можно сказать царю: ваше величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?» Писал Плетнёву: «Мне не до Онегина. Чорт возьми Онегина! я сам себя хочу издать или выдать в свет. Батюшки, помогите». Он полагал, что свободным или подследственным — в любом случае — место его в Петербурге: «Вопрос: Невиновен я или нет? но в обоих случаях давно бы надлежало мне быть в Петербурге».

Один из главных его заступников, Жуковский, имеющий касательство к царскому семейству, пользующийся благосклонностью вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны и жены Николая Александры Фёдоровны (он учил эту немецкую принцессу русскому языку), уже пытался заступиться за некоторых из арестованных, но ничего не мог сделать. И всё же на первых порах он надеялся, что заступничество за Пушкина может иметь успех: ведь в тайном обществе не состоял. Поэтому просил  Плетнёва написать поэту, чтобы тот прислал «Бориса Годунова» и вместе «серьёзное письмо», в котором бы сказал, что, оставляя при себе свой образ мыслей, не будет «играть словами никогда, которые бы противоречили какому-нибудь всеми принятому порядку». Плетнёв выполнил поручение и добавил от себя, что Жуковский «скоро надеется с тобою свидеться в его квартире».

«Бориса Годунова» Пушкин не послал, понимая, что «комедия» вряд ли понравится царю (и, как мы знаем, не ошибся), а письмо отправил на имя Жуковского для показа Николаю I, письмо сухое, короткое, независимое, официальное — «в треугольной шляпе и в башмаках». «Вступление на престол государя Николая Павловича подаёт мне радостную надежду. Может быть его величеству угодно будет переменить мою судьбу. Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости».

Жуковский ответил не сразу, а лишь спустя месяц. Ответ был неутешительным. Обстоятельства складывались так, что в ближайшее время помочь Пушкину он не мог. Потрясённый происходящим — пострадали друзья, пострадали люди, которых он знал и любил, больной, расстроенный, Жуковский собирался ехать лечиться за границу. «Что могу тебе сказать насчёт твоего желания покинуть деревню? — писал он Пушкину.— В теперешних обстоятельствах нет никакой возможности ничего сделать в твою пользу. Всего благоразумнее для тебя остаться покойно в деревне, не напоминать о себе и писать, но писать для славы. Дай пройти несчастному этому времени. Я никак не умею изъяснить, для чего ты написал ко мне последнее письмо своё. Есть ли оно только ко мне, то оно странно. Есть ли ж для того, чтобы его показать, то безрассудно. Ты ни в чём не замешан — это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством».

Жуковский был хорошо осведомлён, говоря так: действительно, в бумагах почти каждого из «государственных преступников» имелись стихи Пушкина. А в протоколах Следственной комиссии — соответствующие показания.

Люди более зрелые, опытные, трезвые, сумевшие и под следствием сохранить присутствие духа, не убоявшиеся угроз и знавшие цену посулам Николая, старались в своих показаниях не привлекать внимания к Пушкину.