Пушкин в Михайловском

Пушкин не мог никогда вспоминать этой гнусной истории без гнева на сердце и без краски в лице. У него было давно решено драться с Толстым на дуэли, как только сам он получит свободу. Он уже дрался за распускание этих порочащих его слухов, но главный виновник, Толстой, тогда от него ускользнул. Он пал совсем было духом, и если бы не Чаадаев, который в нем принял участие, как знать, чем бы все кончилось… Он думал тогда: не застрелиться ли, а если не застрелиться, то не убить ли…

Тут Керн положила руку свою на тетрадь…

– Кого ж вы хотели убить? Вы написали тут V и, не докончив, сделали росчерк. Неужели же вы хотели сказать: Vorte Majesté?[1] Возможно ли это?

Пушкин сидел и снизу, закинув свою курчавую голову и обнажив ровные белые зубы, поглядел на нее с недоброй усмешкой:

– А если б и так?

– Это немыслимо. Самая мысль – невозможна!

– А вы же, однако, подумали?

– Нет, нет! – быстро заговорила Анна Петровна. – Я ничего такого не думала! Нет, никогда. Тогда это, верно, Вязмитинов? Витт?

– Думайте как вам угодно, – ответил он почти сухо и зло: преклонение это перед Александром, как перед земным божеством, и тогда его оскорбило.

Но это все же скоро забылось. Керн не была такова, чтобы на нее можно было хоть сколько-нибудь долго сердиться. Что же было теперь? Он видел, что Анна Петровна стихами его была взволнована глубоко и по-настоящему, и так же он знал, что у нее не молчали ответные чувства к нему, – как же могло так случиться, что в такую минуту, при расставании мог вспомниться ей другой человек? И не в том ли разгадка, что вспомнился он не как монарх, а именно как человек! Ужели же у нее с Александром что-то действительно было? «Постойте… Постой… – говорил он себе. – Маневры. Свидание в церкви. Муж ровно втрое старше жены. Не ровно, а с хвостиком. И жена – совершенный ребенок, глядящий на императора именно как на божество. А ведь такие истории, эти августейшие шалости – это же царская повседневность. И вот она едет в Киев к Раевским, и через сколько-то месяцев – роды… А, черт! Да еще и способен ли этот Ермолай иметь законных детей? Что-то и циник Родзянко писал о желании Керн иметь “законных“ детей… Для него ведь законные дети – это когда муж налицо, а нет мужа поблизости, так и “пропал“… А между тем как страстно она говорила об отвращении, когда ей показалось, будто от мужа она понесла… Ну да, показалось, конечно: так ничего у дурака и не вышло…»

Пушкин с собою самим был несколько груб, и, так размышляя, был он и зол: на себя, на нее. Он должен бы был привести это в ясность. И что же? Не выходит ли так, что она намекала… или хотела… или желала ему предложить… о ребенке?.. Ведь если так раз уже было… Да было ли?

– Фу, чепуха!

Но «чепуха» в разговоре с вернувшимся Вульфом, фраза за фразой, получала все новые подкрепления. Алексей Николаевич во всей этой истории Керн оказался отлично осведомленным; он ее знал хорошо от Анны, сестры.

– Дочь ли не дочь, я не знаю, – говорил цинически Вульф, – но, во всяком случае, общая дочь.

– То есть как это так?

– А так. Бывает, что точный отец неизвестен. Но у каждой ли хорошенькой генеральши кум – император? И каждой ли матери дарят фермуары из брильянтов, да еще делая их по особому заказу в Варшаве, да еще тогда, как муж попадает в опалу, так что выходит: собственно и исключительно – ей?

– А разве этот… как его… Ермолай – был он в опале? За что же?

– Да сначала не очень в опале! Получил награждение даже – за участие… или, вернее, за неучастие в счастливых маневрах… Ни много ни мало как пятьдесят тысяч, однако… Это дивизионному-то! А потом голова у него, видно, совсем закружилась и захотел быть с царем запанибрата: я-де теперь на особых правах! Взял да и поехал на другие маневры, и притом самовольно, да еще у корпусного своего командира, у Сакена, лошадей перехватил по дороге, пока тот на станции изволил вздремнуть. Царь его и приказал, в наказание, числить по армии. Он тогда прямо уж во дворец, и верно, что, добиваясь аудиенции, прихвастнул-таки этими самыми «правами особыми», потому что князь Петр Михайлович Волконский велел передать, что царь не может его принять и что, дескать, Керн сам лучше знает, за что. – Тут Вульф потер себе руки и хохотнул.

Пушкин слушал серьезно. Ему не хотелось бы верить, но и не верить, пожалуй, нельзя. Вульф развернул перед ним и дальше картину, как генералы – и Сакен, который, зная интимную жизнь супругов, не очень-то уважал Ермолая, и Кайсаров, и Лаптев – позже уже, когда Анна и Керн жили в Валке, бегали к Анне Петровне, как говорится, прямо-таки на рысях и весь свой успех на новых маневрах полагали в новом ее свидании с императором.

– А это вы знаете, как губернатор Тутолмин в Полтаве муженька даже поздравил, «на основании слухов», а Керн отвечал, и притом с благоразумием удивительным, что он не знает, с чем же, собственно, тут поздравлять. Вы понимаете всю эту музыку?

– А слухи какие?