Пушкин в Михайловском

Так, беря дипломатический тон по отношению к Анне Петровне в письмах, адресуемых им на Осипову, Пушкин ничуть не стеснялся с бедною Анной. Уверяя ее, что чувство, испытываемое им к Керн, на любовь разве лишь только похоже, он между тем признавался: «Каждую ночь гуляю я по своему саду и говорю себе: она была здесь; камень, о который она споткнулась, лежит на моем столе подле ветки увядшего гелиотропа». О, Анна по-своему помнила эту счастливую для Пушкина предотъездную ночь!

Самой Керн он писал и вовсе открыто: «Я бешусь, и я у ваших ног». И писал о ней Осиповой, зная отлично, что Анна Петровна заглянет в письмо: «У нее гибкий ум, она понимает все; огорчается легко и так же легко утешается, робка в приемах обращения и смела в поступках; но она чрезвычайно привлекательна». Пушкин не ошибся, и этот отзыв дошел до Анны Петровны; впрочем, когда случалось Осиповой получить письмо для племянницы, она и сама без зазрения совести им завладевала.

Пушкин писал иногда и о муже. Как комендант Рижской крепости, тот близок был к генерал-губернатору маркизу Паулуччи и мог что-нибудь знать «об отеческом надзоре господина Адеркаса». Осипова обещала при случае обо всем этом разведать и передавала Пушкину разные слухи, шедшие от Ермолая Федоровича. Но самой Керн Пушкин о муже писал по-другому – начистоту: «Что подагра вашего супруга? Надеюсь, что у него был славный припадок на другой день после вашего приезда. Поделом ему! Если бы вы знали, какое отвращение, смешанное с почтением, чувствую я к этому человеку!» И в другой раз: «Боже меня избави проповедовать мораль, но все же к мужу должно питать уважение, иначе никто не захотел бы быть мужем. Не притесняйте очень это ремесло – оно необходимо на свете… Постарайтесь же хотя бы мало-мальски наладить отношения с этим проклятым г. Керном. Прекрасно понимаю, что это, должно быть, не великий гений, но наконец он также и не вовсе дурак».

О непосредственном чувстве своем в письмах к Анне Петровне Пушкин писал горячо и изливался со всей непосредственностью, в которой одинаково ярко блистала и любовная страсть, охватывавшая его порою с бешеной силой, и несдержанный острый сарказм, близкий к цинической откровенности. И то и другое было развязано в нем общею болью: не заживала и не затягивалась свежая рана, нанесенная ему этой возможной и вероятною близостью Керн к царю Александру, пересекшему даже его личную жизнь…

Пока пребывала Анна Петровна в Тригорском и он еще ничего не подозревал об этой ее юной истории, чувства в нем были немы и замкнуты, он как бы боялся словами нарушить очарование, шедшее на него от молодой женщины. Скорее он себе позволял грубую шутку в духе Родзянки, ибо это был всего лишь словесный цинизм, простая условность, в конце концов, никак не вторгавшаяся в другое его, настоящее чувство.

Теперь это все стало иначе, робость прошла, обе стихии проникали одна в другую, и его опаляло дыхание страсти, жаждавшей обладания. Перед ним теперь обнажился исток всего будущего существования Анны Петровны. Ее украинский деревенский роман переставал быть случайностью. И вместе с тем удачные полтавские «маневры» царя возбуждали в нем чувство ожесточенной гадливости, тень от которой, пусть вовсе несправедливо (Пушкин и сам это знал), падала все же и на Анну Петровну. «Перечитываю ваше письмо вдоль и поперек и говорю: милая! прелесть! божественная! а потом: ах мерзкая!»

И тут же вставал в воображении развратный умом и красивый лошадиными статями Алексей Николаевич Вульф, жаловавшийся непрестанно на «густоту» своей крови, которого сам он когда-то с нездоровых окольных дорожек любви направлял на прямую дорогу, – этот начитанный велеречивый студент и похотливец, которого ничто не смущало, с которым попробовал было перейти на короткую ногу, на «ты», и вынужден был отодвинуться в сферу обычных светских условностей и переменить с ним разговор на безразлично любезное «вы». Как покоробило Пушкина уже одно циническое его восклицание: «Раз император не мимо прошел, это чего-нибудь стоит!» Так он игриво обошелся с тем самым, что составляло для Пушкина настоящую боль.

И Пушкин теперь ревновал к нему Керн. «Что делаете вы с вашим кузеном? Отвечайте мне, но откровенно. Отошлите-ка его поскорее в его университет, не знаю почему, но я этих студентов люблю не больше, чем любит их г-н Керн. Достойнейший человек этот г-н Керн, степенный, благоразумный и т. д., один только в нем недостаток – это что он ваш муж. Как можно быть вашим мужем? Об этом я не могу составить себе представления, точно так же, как о рае».

Ревность Пушкина к Вульфу усугублялась невольными мыслями о том, что теперь налицо был и муж, а следственно, если бы что и произошло у Анны Петровны с кузеном ее, все будет покрыто: так, по Родзянке, по мнению света, ставящего выше всего единый закон, чтобы все было внешне прилично, – да, это был бы «законный» ребенок!