Пушкин в Михайловском

– Я ведь моряк и побывал-таки в разных чудесных краях. Корни человечества суть многообразны, как и корни природы, а источник один. Так и всякая мысль есть родня всякой мысли другой. – Но не только что речи псковского архиерея были своеобразны, а и самое сочетание это: и поэт и изгнанник – моряк и сановный монах. Луч низкого солнца косо падал на них на обоих.

– И история мира – как древо, – продолжал архиерей. – Оно сотрясается бурями, но между ветвей промысел божий хранит малые с виду, но драгоценные вещи.

И он стал показывать:

– Вот поглядите, хотя бы и эта – настоящая редкость: «Синаксар» 1684 года. Имеется всего еще один экземпляр, в Риме. Или это «Евангелие», обратите внимание на надпись: «Лето 7040 (1532) написана бысть книга сия…»

Пушкин глядел на рисунки: рай, птицы, солнце, Ева выходит из ребра Адамова; наречение имен; ангел придерживает Еву за руку; и, чтобы не спутали, подписано: Евва, Адам.

Позже прошли во флигель, соединенный с архиерейскими покоями крытым переходом. Там жили, учились и пели, скучали и развлекались певчие мальчики – хор до пятидесяти человек: маленький духовный лицей! Видно, и к ним проникла весть, кто именно их навещает. Сотня ребяческих глаз уставилась на Пушкина. Для них это было диковинно. Кое-кто из них знал кое-что из его стихов, другие слыхали фамилию, остальным рассказали. Пушкин об этом и не подозревал, но ему вспомнилась школа майора Раевского в Кишиневе, и он невольно вздохнул: да, велико разнообразие мира…

Осматривая самый дом, на обратном пути он обратил внимание и на потайную, круто витую деревянную лесенку, хотел было полюбопытствовать и о ее назначении, да постеснялся: он явственно различил шедший оттуда запах тонких духов.

В столовой были штофные обои, ковер во всю комнату; на подзеркальнике часы, семисвечник, фарфор; фигурки, впрочем, опять-таки были все больше на сюжеты мифологические. Над столом чуть покачивалась, мелодично звеня, изящная люстра в двадцать одну свечу. Самый обед – постный, конечно, но с винами – был создан на славу, а разговор шел о Державине и Хемницере и о… Парни. Но, слава богу, архиерей сам стихов не писал.

Пушкин хвалил соуса, хозяин же, шутку любивший, ему отвечал:

– Соуса ничего! У нас есть и церковь: Никола на Соусах!

Когда же наконец гость поднялся уходить, «отец Евгений» ему дружески-светски жал руку и все повторял:

– Люблю поболтать со своими!

Перед самым отъездом Пушкин успел побывать и у Екатерины Ивановны, сестры своего милого Пущина; он уж давно и забыл, что на него рассердился. Посещение это оставило в нем грустное и тихое, но немного и тревожащее впечатление. Мужа Екатерины Ивановны Пушкин не видел. Маленький домик их был чист и опрятен. Желтые канарейки скакали по клеткам. О брате она только вздохнула.

– Что вы? Здоров ли Иван?

– Здоров-то здоров, да я за него всегда очень страшусь.

Так и сказала – не «боюсь», а «страшусь» и, подумав, добавила:

– Он рассудителен, но и очень горяч.

Она подняла глаза; они были такие же, как и у брата, прямые и честные, несколько строгие. Пушкин невольно вздохнул, и ни к кому больше во Пскове идти не захотелось.

Глава восемнадцатая. Попытка бегства

Пушкин из Пскова приехал одновременно и примиренный, но и приподнятый. Множеством жизней и человеческих судеб пахнуло на него в ночном псковском кремле, и собственная его судьба не казалась ему теперь каким-то мучительным исключением. Не губернатор и даже не архиерей, о котором написал было преуморительное письмо Вяземскому, да остерегся и сжег его, но именно эта одинокая и полная движения ночь и сам древний город, да еще мимолетно скользнувшая тень милого Пущина – вот что осталось в нем жить от этой осенней поездки.

Странное дело: ото всех этих стен, башен, бойниц, да и от самых церквей, где некогда возносились молитвы над дремлющим в подземельях порохом и в соседстве с прямым кабаком, веяло жизнью, движеньем общественных сил, напряженной борьбой, передаваемой от века к веку. В этом была простота и величие, и дивная сложность, и собранность, и широта – и это крепило, пусть охлаждая, но закаляя.

Тем же для Пушкина дышал во весь этот год и его «Борис Годунов», которого часто писал Годуновым, как бы слыша в нем отзвук гуденья времен, но только сейчас и на себя, и на «Бориса» взглянул он со стороны, и сам осознал, как он вырос за этой работой. Резкие вспышки страстей, мечта политической мести – все это будет и дальше, это в крови и в раздражающем воздухе, омывающем кровь, но – больше теперь, чем когда-либо прежде, – все это отнюдь не походит на одни раздраженные нервы; Пушкину кажется, что он теперь больше владеет собой.

И первым его испытанием стала опять-таки Керн. Он не присутствовал при самом приезде супругов и только из перекрестных рассказов представил себе, как это вышло забавно.