Пушкин в Михайловском

Анна Петровна выехала из Риги по предложению мужа, который взялся помирить ее с тетушкой. Письмо от Прасковьи Александровны она получить не успела и очень робела с ней встретиться. Генерал, как генералу и подобает, храбро пошел вперед, оставив жену в экипаже. Но Анна Петровна не усидела и через рощу и сад сама торопливо направилась к дому. Тетушка вышла как войско из крепости: окруженная всеми домашними. Керн поняла, что мир заключен, и бросилась к ней на грудь…

Пушкин застал уже вполне благодушную сцену: даже сюртук на Ермолае Федоровиче был полурасстегнут, а лицо выражало победу, доставшуюся в результате отважного натиска на неприятеля. По одному этому выражению самодовольства можно было составить себе представление об этом храбром вояке и обольстительном муже. Пушкин лишь бегло взглянул на него, но сразу же в нем, впервые за все это время, вспыхнуло острое ощущение жалости к Керн, выданной замуж насильно, совершенною девочкой, да еще за такое сокровище! В этом совсем неожиданном ощущении сразу поблекла и та полтавская тень, что пала на нее на маневрах…

Генерал обошелся с новоприбывшим с самой изысканной вежливостью, на какую был только способен, и долго тряс руку Пушкина своею широкой и потной рукой. Разговор завязался об общих военных знакомых и, в частности, о генерале Раевском. Керн из себя также пытался изобразить генерала-вояку и нес небылицы. Пушкин старался на него не глядеть. И тем разительней было его впечатление, когда наконец вынужден был прямо взглянуть.

– Вот этот рубец! Видите, за ухом?

Генерал повернул свою дряблую шею, напоминавшую щуплую репу, и Пушкин увидел, склонясь, тяжелый его, с малыми бачками, с височками под Александра, якобы бравый, старческий профиль: нетвердо поджатая снизу губа, а на верхней коричневый порошок табака под красноватым, мясисто нависнувшим носом.

– Да. Замечательно. Вижу. Вы настоящий герой!

«Муж ее очень милый человек, мы познакомились и подружились», – позже писал Пушкин Алексею Вульфу. Но его почти затошнило от непосредственной близости этого милого человека, и он, отвернувшись, отошел прочь; генерал тяжело, но отчасти и недоуменно поглядел ему вслед.

Пушкин был рад, что в эти минуты Анны Петровны не было здесь: она еще не появилась. Это было невежливо, но он через террасу вышел на двор, отыскал бочку с водой и корец и, тщательно вымыв руки, вытер их носовым платком.

Ему было странно: сейчас он увидит Анну Петровну, но того волнения, восторга, раздражительной злости или мольбы, чем полны были его одинокие письма, – сейчас ничего этого не ощущал. А между тем он был истинно рад ее возвращению. Быть может, так было и оттого, что отвращение к мужу и жалость к жене теснили другие, более яркие чувства, но было еще нечто иное – точно бы кровь спокойно и крепко в нем отбивала: пусть будет что будет! Он возвратился в гостиную.

Генерал в это время разглядывал, наклонившись, альбом Прасковьи Александровны: видны были только его подбитые ватою бравые плечи, все еще прямая спина и широкие, круглые, бычьи бока. Анна Петровна входила как раз из противоположных дверей. На ней было легкое платье, изящные туфельки; свежие руки полуоткрыты. Шла она быстро и сразу, легко остановилась. Невыразимым очарованием снова повеяло на Пушкина, словно какая-то милая родная страна опять открывалась пред ним. Как ее можно было жалеть, когда она носит в себе эту полную и легкую радость! А муж? Он как репейник на платье: стоит лишь наклониться и, отодрав, кинуть в канаву…

Она улыбнулась ему еще издали, чуть покосив милым смеющимся глазом на склоненную спину почтенного Ермолая Федоровича. Этот безмолвный и краткий их разговор заключал в себе все: и радость свидания, и призыв к осторожности, и, тем самым, признание, что есть что скрывать.

В эти немногие дни, пока супруги гостили у Осиповой, так и установились взаимные их отношения. С мужем Пушкин был то церемонен, то позволял себе изредка какую-нибудь словесную выходку. По отношению к Анне Петровне, кажется, сам генерал успокоился: и Пушкин, и мадам Керн тщательно остерегались его недоброго взгляда. Больше всего досадовал Ермолай Федорович за то, что – «штатский! поэт!» – бил его в шахматы. Пушкин знал, что на доске защищаться труднее, чем нападать (как, впрочем, и в жизни), и опрокидывал Керна самыми дерзкими выпадами. Пожалуй, что только так он и переносил его близость, и ему доставляло большое удовольствие знать, что Анна Петровна на его стороне и радуется поражениям мужа. Отдаленно, пожалуй, это было как бы сражениями и из-за нее самой.

Все же изредка удавалось повидаться и наедине. Пушкин знал теперь ее планы и строил свои. В Ригу она вернется лишь ненадолго, уедет в Петербург; он про себя также решил – в Петербург непременно «удрать». Наконец, это не будут только слова, но и поступок! Оба они жаждали свидеться на свободе, и оба, смеясь, отвергли ее предположение – выдать замуж кузину Анету, чтобы иметь у нее прибежище.

– Выдать замуж Анету? Да и подумать об этом смешно. Она ж прирожденная дева!

В один из таких разговоров Пушкин спросил полушутя: