Пушкин в русской философской критике

Стихи, из которых я заимствую и заголовок, и эпиграф моего размышления, кончаются, как известно, словами: «И сердце вновь горит и любит оттого, что не любить оно не может». Ближайшим образом здесь имеется в виду романтическая любовь к женщине, но в это можно вложить и более общий смысл. Печаль Пушкина светла, потому что сердце его не может перестать гореть и любить. Какая нравственная красота!

* * *

В заключение – оговорка общего характера. Я не придаю моему размышлению значения большего, чем попытке внести скромный вклад в осознание духовного мира Пушкина. Оно не претендует быть сколько-нибудь адекватным, хотя бы и только схематическим познанием его общего облика и существа, не говоря уже о том, чтобы исчерпать его. Всякую попытку отвлеченно определить это существо, выразить его в какой-либо законченной системе понятий я считаю безнадежной. Предел этому ставит существо поэзии как таковой. Слишком полна живого многообразия та изумительная духовная реальность, которая на этом свете носила имя Александра Пушкина.

Федор Степун

А. С. Пушкин

К 150-летию со дня рождения

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира,
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.

В этом всем нам со школьной скамьи известном стихотворении выражена глубочайшая мысль. Редко кто из поэтов отдавал себе с такою ясностью отчет в том, что вдохновение не есть подъем человеческих сил, а благодатное нисхождение на душу некоего божеского веления, что вдохновение есть посвящение.

Хотя мы все знаем, что знаменитое стихотворение «Пророк» навеяно Пушкину Библией и отчасти Кораном, мы все же чувствуем, что в нем описано и посвящение Пушкина в поэты.

С таким ощущением природы художественного творчества связано все подлинно великое, что нам оставил Пушкин, и в еще большей степени то, что он унес с собою.

Но как ни умен был Пушкин, он все же не был философом, и уж никак не религиозным философом. Его связь с христианством и православием была не столь связью философской мысли, сколько связью исторической памяти. Лишь этою биологически-мистическою памятью объяснимы его дар пересказа народных сказок и переложения молитв, дар перевоплощения в древних русских людей и дар раскрытия древних корней в современных ему людях. Заметим еще, что все созданные Пушкиным люди – самые обыкновенные существа, как бы ежедневный обиход жизни. У него нет совершенно исключительных, своею оригинальностью ото всех обособленных сверхразмерных людей и героев. Люди его художественного мира – почти все типы, превращенные в конкретные личности лишь силою его гения. Хотя сам Пушкин и знал «упоение в бою и мрачной бездны на краю»[476], он не наделял этим знанием своих героев. Созданные им русские люди – все люди меры и грани, люди духовного и бытового благообразия: ничего безграничного, безóбразного и безобрáзного у него нет. В самой природе пушкинского гения была такая благодать смирения и немудрствующей мудрости. Мир – и как природный космос, и как человеческая история – был обращен к нему своею положительною стороною. Оттого Пушкин никогда не искажал людских обликов, наподобие Гоголя, никогда не громил, как Толстой, культуры и никогда не пытался вместе с Карамазовым-Достоевским почтительно вернуть Господу Богу входной билет в его мир.

«Провалились все середины, нету больше никаких середин!» Этою строкою своего акафиста черту Владимир Маяковский проницательно указал на природу всякой, и в особенности большевицкой, революции. И действительно, что иное представляет собою революция, как не распад духовной целостности народной души и жизни, нарушение гармонии, победу крайностей и исступлений, т. е. всего того, что было глубоко чуждо творчеству Пушкина. Из этого вытекает, что создание пореволюционной русской жизни должно быть поставлено под знак его светлого имени.

В данной статье я стремился дать лишь образ призванного к служению Пушкина-поэта. Пушкин-человек, мятежный, страстный и в своем одиночестве глубоко несчастный, остался у меня в тени. Оправданием мне служит то, что, хотя религиозная природа пушкинского гения лишь медленно овладевала его душою, он, по свидетельству Жуковского, умер подлинным христианином. На смертном одре природа его гения, насколько нам дано судить, стала и его человеческою природой.