Пушкин в русской философской критике

Пушкин вообще очень рано созрел, и его политическая зрелость тоже наступила очень рано. В этом отношении весьма поучительно сопоставление Пушкина с князем П. А. Вяземским (1792–1878), который, однако, по духовному содержанию в своей долгой жизни все более и все теснее сближался со зрелым Пушкиным и потому из всех современников и друзей Пушкина, в конце концов, всего лучше схватил его дух. Вяземский первый и охарактеризовал Пушкина как либерального консерватора, в то же время ясно понимая, что свободную и многообъемлющую поэтическую личность Пушкина нельзя втискивать ни в какие отвлеченные формулы[493]. Но понимание этого вовсе не мешало Вяземскому и не мешает нам отчетливо видеть, что у зрелого Пушкина была ясная и трезвая, твердая и точная политическая мысль.

Пушкин непосредственно любил и ценил начало свободы. И в этом смысле он был либералом.

Но Пушкин также непосредственно ощущал, любил и ценил начало власти и его национально-русское воплощение, принципиально основанное на законе, принципиально стоящее над сословиями, классами и национальностями, укорененное в вековых преданиях или традициях народа Государство Российское, в его исторической форме – свободно приятой народом наследственной монархии. И в этом смысле Пушкин был консерватором.

Я позволю себе указать, что автор на с. [454] выражается неточно, говоря, что «Пушкин пришел к убеждению», что в Николае I было «много от прапорщика и немного от Петра Великого». Приписывает этот афоризм самому Пушкину Щеголев, но из текста пушкинского «Дневника» это вовсе не вытекает. Там просто сказано: «В Александре было много детского. Он писал однажды Лагарпу[494], что, дав свободу и конституцию земле своей, он отречется от трона и удалится в Америку. Полетика[495] сказал: “L’Empereur Nicolas est plus positif, il a des idées comme son frère, mais il est moins visionnaire”[496]. Кто-то сказал о Государе: “Il y a beaucoup du praporshique en lui, et un peu du Pièrre le Grand”»[497].

Даже если бы этот афоризм, вероятно, принадлежащий или тому же П. И. Полетике, или С. А. Соболевскому[498], или даже князю П. А. Вяземскому, принадлежал самому Пушкину, все-таки в нем выражено нечто, чего нельзя характеризовать как «убеждение» Пушкина. Не всякое bon mot[499] достойно наименования убеждения.

Отношение Пушкина к Николаю I не могло не быть, с одной стороны, весьма сложным, а с другой – весьма простым. Между великим поэтом и Царем было огромное расстояние в смысле образованности и культуры вообще; Пушкин именно в эту эпоху был уже человеком большой, самостоятельно приобретенной умственной культуры, чем Николай I никогда не был. С другой стороны, как человек огромной действенной воли, Николай I превосходил Пушкина в других отношениях: ему присуща была необычайная самодисциплина и глубочайшее чувство долга. Свои обязанности и задачи Монарха он не только понимал, но и переживал как подлинное служение. Во многом Николай I и Пушкин, как конкретные и эмпирические индивидуальности, друг друга не могли понять и не понимали. Но в то же время они друг друга, как люди, по всем достоверным признакам и свидетельствам, любили и еще более – ценили.