Пушкинская перспектива

Как бы увлеченно ни читал Пушкин всю вновь опубликованную переписку Вольтера, едва ли можно сомневаться, что столкновение фернейского мудреца с коронованной особой в наибольшей степени его заинтересовало. Двусмысленные взаимоотношения с царем, на службе у которого числился Пушкин, в ту пору камнем висели у него на шее. Уже, как и Вольтера, его обрядили в шутовской придворный (камер-юнкерский) мундир. А что будет дальше?

Ради второго анекдота, вероятно, и было прежде всего написано произведение, итоговый абзац которого звучал личным откровением.

Что из этого заключить? что гений имеет свои слабости, которые утешают посредственность, но печалят благородные сердца, напоминая им о несовершенстве человечества; что настоящее место писателя есть его ученый кабинет, и что наконец независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы (XII, 81).

Стоило ли для читателей журнала воскрешать неблагоприятные страницы великого человека? На этот вопрос – для себя, по крайней мере – Пушкин ответил десять лет назад, откликаясь на известие о пропаже мемуаров Байрона:

Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок – не так, как вы – иначе (XIII, 243–244).

Осваивая новый литературный жанр (жанр документальной новеллы-анекдота), Пушкин поднимает проблему особой сложности частной жизни гения. Постоянное вторжение быта в жизнь великого человека в общем-то неизбежно. Но при этом высокий общественный статус гения зачастую оказывается не защищенным ни от власти, ни от молвы. Есть особая маразматическая услада для посредственности в его унижении…

Документальная повесть Пушкина «Джон Теннер»

Откликаясь на «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева, 19 октября 1836 года Пушкин писал:

Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. (…) Читали ли вы 3-й№ «Современника»? Статья «Вольтер» и Джон Теннер мои (…)» (XVI, 393; подл, по-фр.).

Упоминание Пушкиным своих статей в контексте обсуждения общероссийских проблем, видимо, не было случайным: в черновике его письма говорилось:

Вот уже 140 лет [таб. ] как (…) сметает дворянство; и нынешний император первый воздвиг плотину (очень слабую еще) против наводнения демократией, худшей, чем в Америке (Читали (ли Вы) Токвиля? (…) Я еще под горячим впечатлением от его книги и совсем напуган ею) (XVI, 421, подл, по-фр.).

О французском социологе Алексисе де Токвиле Пушкин узнал из «Хроники русского» А. И. Тургенева. Фрагмент этой хроники был опубликован в первом томе «Современника», где, в частности, отмечено:

…провел вечер в чтении Токевиля о демокрации (в Америке). Талейран называет его книгу умнейшею и примечательнейшею книгою нашего времени; а он знает и Америку и сам аристократ, так, как и Токевиль, которого все связи с Сенжерменским предместьем.[582]