Пушкинский том

Стоит широко дуб над важными гробами,
Колеблясь и шумя…

Тем более что первая строка того и другого стихотворения практически совпадают:

Брожу ли я вдоль улиц шумных…

Когда за городом задумчив я брожу…

И никто не отметил, даже Вы, любезный Андрей Георгиевич, что писанные подряд, встык, два последних, „прощальных“ стихотворения так называемого Каменноостровского цикла (или, как Вы неуместно обозначаете его, мессы) „Кладбище“ и „Памятник“ являются столь же сдвоенным единым стихотворением, как и то, что я рискнул обозначить цифрою V.

(„<Из Ювенала>“ + „<Кн. Козловскому>“.) Сами посудите! Склизкая, смутная тропа через публичное кладбище выводит его на светлое кладбище родовое, где, как наилучший и наивысший памятник, – дуб! – и последняя строка „Кладбища“ становится первою строкою „Памятника“: Стоит широко дуб = Я памятник себе воздвиг нерукотворный.

Поэзия нерукотворна, как и дерево, древо.

В том же цикле с одного древа срывается Иуда, чтобы стать торжеством сатаны, а другое (крест) становится животворящим (великое торжество).

Не изменить себе как поэзии и поэзии как себе – вот лейтмотив всего Каменноостровского цикла!

Тропа, которою он умиленно бредет по кладбищу родовому, непосредственно переходит в тропу народную („к нему не зарастет народная тропа“), дуб = столп: оба вертикальны, параллельны; колеблясь и шумя = главою непокорной: и то и другое – крона, корона, венец.

И вовсе тогда не прощальный смысл – а взгляд в далекое будущее, включая бессмертие. Не хватает разве паразитного словечка уже – „уже воздвиг“ (не влезло в размер?) и нечего, мол, беспокоиться.

Я памятник себе уже воздвиг нерукотворный…

Чем и заканчивается всё стихотворение и весь цикл (а вовсе не напутствием грядущей поэзии! Что АС до нее!). Нерукотворный тут главное слово. Не хвалебное, а вызывающее: мой памятник уже стоит нерукотворный, – в таком смысле. Дуб, кстати, тоже нерукотворен (сотворен еще Творцом).

Веленью Божию, о Муза, будь послушна…
…не оспоривай глупца.

Это же себя он уговаривает, а не кого-либо: БУДЬ!

В этом смысле еще раз Вам повторяю: Вы по-школьному, глупо, по-детски разбирали и оскверняли „Памятник“.

Он прочно стоит между манифестом „(Из Пиндемонти)“ и „Пора, мой друг, пора!“, особенно в недописанной его части (недаром это стихотворение так и не нашло своей датировки).

Я уже говорил Вам, что все стихотворения пресловутого цикла сдвоены, парны…

А что если неоконченное „Пора, мой друг, пора!“ было бы дописано по намеченному конспекту?… (Пушкин хорошо ориентировался во всём своем тексте: мог и вернуться и дописать) то легко и встало бы в Каменноостровский цикл на любое место, хоть первое, хоть последнее, или парное к „(Из Пиндемонти)“!!»

Хотелось ему возразить, и не было сил… насчет нашей отечественной, почти ментальной парнокопытности. С «Памятником» мне продолжало быть не всё ясно. В отличие от традиции, от предшественников, Пушкин совсем не перечисляет своих именно поэтических заслуг (предположим, что за их очевидностью…), а ставит себе в заслугу нечто совсем другое:

И долго буду тем любезен я народу…

Любезен… совсем не его слово! Только что написал в «(Из Пиндемонти)» с пафосом манифеста:

Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно…

Уж не говоря о его неоднократных заявлениях на протяжении жизни:

Поэт! Не дорожи любовию народной…

(1830)

Ладно:

…любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал…

Эти «чувства добрые» еще мало о чем говорят. Дальше:

Что вслед Радищеву восславил я свободу…

Написано, возможно, по инерции работы над «Путешествием из Москвы в Петербург» и работой над статьей о Радищеве для «Современника» (не прошедшей однако цензуру). Строка вычеркивается. То ли по цензурным соображениям, то ли по антилиберальным, то ли Радищев ему от долгой возни с ним надоел… вычеркивается и заменяется:

Что в мой жестокой век восславил я свободу

(Что бесспорно лучше.) И вот дальше я споткнулся:

И милость к падшим призывал.

Неожиданной вдруг показалась эта строка! Повторяешь со школы ее, как попугай, а что она значит? почему поставлена так уж себе в заслугу?? Кто эти падшие??? Виселицы на полях рукописей… «и я бы мог…» По школе это декабристы [86]. По частоте употребления – воины. Ладно, мог Александр Сергеевич приравнять казнь декабристов к гибели воинской, к гибели в битве… Но уж больно близко по тексту стоит другое употребление слова падший, в том же цикле, в переложении молитвы Ефрема Сирина: