Пушкинский том

Всех чаще мне она приходит на уста,
И падшего крепит неведомою силой…
Владыко дней моих! Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.

В таком смысле это слово падший употребляется и всего-то два раза в пушкинском лексиконе, да еще и подряд. Тут рядом и работа над «Капитанской дочкой» с ее «хеппи-эндом», милостью Государыни к падшей к ее ногам Марье Ивановне (не к Гриневу)…

Не буду больше: пусть эта милость к падшим останется для меня загадкой.

Милость к падшим… любезен народу… Впрочем, быть любезным народу и есть секрет популярности, что в наше время знает каждый эстрадник (но они живы до тех пор, пока в силах раскланиваться). Пушкин же говорит в своем случае о памяти народной, которая уж точно выше (дольше) Александрийского столпа. Любезен… а как же «зависеть от царя, зависеть от народа»? «Служить бы рад, прислуживаться тошно», – хоть и другой Александр Сергеевич сказал, но Пушкин переживал это в момент написания «Памятника» на практике (тем более и десятилетие коронации Николая было на носу. То-то ему так понравился гоголевский «Нос»!).

(Любопытно вспомнить, что в «Библиотеку для чтения», насыщенную разного рода стихами разных поэтов на заданную тему воздвижения Александрийского столпа, Пушкин не нашел ничего уместнее, как предложить свою «Элегию» 1830 года…

Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье…)

Милость к падшим… к кому же он сам себя относит, вознесясь выше Александрийского столпа?

III. Оружейник Боберов

Мой Боберов совсем обнаглел: его Емеля обрушивал на меня град загадок, на которые я уже не успевал, или не хотел, или не мог ответить.

«Почему Пушкин не напечатал „Каменного гостя“ при жизни? Почему он не назвал его, по традиции, по явной преемственности от Мольера и Байрона, „Дон Жуаном“? Не потому ли, что возмездие было прописано в этой пьесе?»

«А знаете ли Вы, что не только „Ревизор“ и „Мертвые души“ и, как Вы без веских оснований утверждаете, „Невский проспект“ были „подарены“ Гоголю Пушкиным, но и „Записки сумасшедшего“ были портретно списаны с него же? Читайте „Гоголевские чтения“ – там приведены неоспоримые тому доказательства».

На это я уже не отвечал, но, не получая ответов, Боберов счел это окончательным моим поражением и «перешел на личности»… Мою бы куда ни шло… но пушкинскую!

Емеля въехал ко мне на печи, помахивая щукой (щукой оказался некий неоспоримый против меня авторитет, потому что настоящий академик, по фамилии не то Серебренников, не то Тридцатников, который подтвердил все гипотезы Боберова насчет того, как «на самом деле всё было дело». Я всегда пресекал эти его попытки). Биография Пушкина преображалась по этому «щучьему веленью», как ему хотелось: ну, там Полетика со своим браслетом, Дантес, Николай, Ланской… – вся эта вечная добыча черни, уже и невеликосветской. Всё это дантесоведение, николаеведение, геккеренноведение, натальиниколаевноведение… в который раз мне было оправдывать и одобрять Наталью Николаевну, не предоставившую им ничего, кроме их же досужих домыслов!

Но особенно взбесила меня гипотеза о том, что Пушкин сам изобрел «орден рогоносцев», сам написал себе подметные письма, чтобы отвести подозрения от Николая в сторону Дантеса… это был уже уровень, на котором для меня была невозможна никакая дискуссия.

В качестве обозначения разрыва (вот, мол, цена вашему великому ученому и академику!) я послал Боберову следующую притчу.

Я вспомнил историю Герона, которую так любил пересказывать мой задушевный друг Доктор Д.

Якобы сей преждевременный гений явился в Платоновскую академию и стал прогуливаться между равновеликими. Никто и не возражал, только спросили, в чем его идея. Он сказал, что если ограничить объем со всех сторон и открыть его лишь с одной, то впущенной туда некой силе будет некуда деться, как, толкнув всё это вперед, самой же оттолкнуться назад, и какова окажется пропорция этих двух взаимоотталкиваний, зависит от… Хватит, сказали ему, мы поняли, гуляй, пожалуйста. Герон омрачился и исчез. Явился он снова уже с некой штуковиной в руках. «Где ты пропадал?» – приветствовали его. – «А вот! Я же вам говорил тогда… – торжествующе провозгласил Герон, устанавливая штуковину на светильник. – Сейчас жидкость закипит, и она завертится!»