Пушкинский том

Оказалось, что пушкинист он так, по случаю моего существования, а на самом деле – специалист по оружию, изобретатель, в настоящее время ведущий консультант министерства обороны. Оробев, я употребил всемирное имя Калашников, и мы окончательно забыли о Пушкине. Калашников оказался всего лишь ловкий конструктор, ничего сам не изобретший, а лишь скомпилировавший: «Он всего лишь укоротил ствол»… Тут я ловко вспомнил, как однажды Боберов вывел свое происхождение из рода Лермонтовых и перевел наш диспут на «Песнь о купце Калашникове»: не есть ли это проекция дуэли Пушкина, а также не сюда ли восходит этимология названия знаменитого автомата…

На секунду Боберов даже растерялся, и я быстренько испарился с тусовки с престранной и очевидной идеей в голове, что надо издать правительственный закон, запрещающий копаться в личной жизни Пушкина и возобновить в школах зубрение его стихов наизусть, заменив им армейскую подготовку.

IV. К 170-летию дуэли Лермонтова и Пушкина

Однако мой собственный полемический бред о купце Калашникове произвел на меня впечатление, и, вернувшись, я схватился за Лермонтова. Притягивать купца к дуэли Пушкина мне вскоре расхотелось, и я раскрыл «Смерть поэта»… Я всё еще помнил его наизусть, но все строфы перемешались, и теперь я расставлял их по порядку. Сильное впечатление!

Престраннейшим образом два самых иззубренных в школе стихотворения – «Памятник» и «Смерть поэта» – прилегли друг к другу и встали прямо-таки в боберовскую «пару»!

Будто лермонтовское стихотворение пишется сразу вслед за пушкинским – настолько оно готовое, настолько оно сразу. Будто Пушкин ему эстафету передает! И сразу включается другой Лермонтов, другой силы и славы.

И что уже мистично: «Смерть поэта» непосредственно вытекает из «Каменноостровского цикла», хотя ни одна душа не знает о его существовании, будто сам Пушкин… «Воспетый им с такою чудной силой…» Что отличает Лермонтова принципиально, так это пафос и молодость, которых у Пушкина уже быть не могло. Стихотворение не то чтобы делится на две части, но имеет как бы два чередующихся содержания или состава (слоя). Один поражает своей фактографической точностью, знанием деталей, которые проступили с той же ясностью лишь спустя многие десятилетия; другой – область пафосной оценки и обличения (Белинский бы позавидовал) чуть ли не советских уже времен. Будто Лермонтов написал это сначала по старому, а потом по новому (советскому) стилю (что совсем уж мистично, почти так оно и есть: 28 января и 7 февраля), за что нас и заставляли учить это в школе настолько наизусть.

А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов! —

учили мы, никак не относя это на свой счет. Или как гениально поставил вопрос уже вышеупомянутый Игорь Чеботарев: «А что если оба дуэлянта попадают друг в друга и оба насмерть? Ведь бывало же, поди, и такое…»

Много чести… Вариантов нет. Пора и нам проявить милость к падшим и вернуться к идее издания закона о запрещении разбираться в личной жизни А.С. Пушкина. Он так боялся празднословия! Бог услышал его, и Пушкин избежал его во всём. Это мы празднословно читаем. Читайте то, что он сам написал! – как призывает меня Боберов. «Он исповедался в своих стихах, невольно <…> Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением» [87].

Как ни крути, Пушкин, как теперь модно выражаться, это точка сборки, он успел «породить, но не убить» Тютчева; умирая, он последним жестом позвал за собою Даля пойти всё выше и выше по книжным полкам, и тот с немецкой последовательностью последует его завету вплоть до издания Живаго великорусского языка, завершая дело Пушкина; Гоголь в своей Италии не знает, «для кого теперь ему писать», ему становится холодно вплоть до сожжения «Мертвых душ»; Лермонтов становится Лермонтовым ровно в ту секунду, как отлетает пушкинская душа. И даже (что страшно) пока он еще не умер, а помирает: первая часть стихотворения написана набело, не отрывая руки, на глазах у очевидцев, еще 28 января. Что ж, Лермонтову есть куда спешить: ему и пяти лет не будет отпущено на пушкинскую ношу, на собственный гений, чтобы всё успеть. Пуля пролетит сквозь Пушкина навылет, чтобы попасть в Лермонтова (Мартынова даже Дантесом не сочтешь).

Зато выстрел, произведенный Лермонтовым во второй части «Смерти поэта», сразу по смерти Пушкина, оказался пушечным, опережающим и ответным – по черни, в общество в целом как таковое.