Пусть будет вечна...

Кубик через два дня уехал, на прощание мы с ним распили две бутылки сухого крымского вина. Художник был немногословен — видно, чувствовал, что слишком уж разоткровенничался во время нашего случайного — и неслучайного — знакомства. Под конец все же сказал:

— Все это были бредни, брат-журналист, бредни и шерри-бренди, как написал однажды гениальный поэт. Он еще добавил: "Ой-ли, так-ли, дуй-ли, вей-ли" — ну не сукин сын? А кольцо, — оно все так же сияло на его пальце, — а кольцо принес мне ночью джинн. И мне еще предстоит выяснить, что оно может. Потру его — джинн явится и разбомбит по моему приказу какой-нибудь слишком уж гнусный офис.

— А джинн это бредни или бренди? — спросил я.

— Черт его знает! — отдал дань спасительной беззаботности художник. — Слишком много загадок — ты не считаешь?

— Считаю, — согласился я.

Я проводил его до автобусой остановки. Автобус подошел, обдал нас облаком пыли и закачался на мягкой резине колес.

Мы пожали друг другу руки и художник вместе с чемоданом исчез в раскаленном чреве машины.

— Не залети по дороге на Марс! — крикнул я; двери захлопнулись, заглушив ответные слова Кубика.

Я вернулся на мыс, чтобы отдышаться от пыли на чистом морском воздухе, прошел позади собора, остановился перед искромсанной пулями и осколками стеной и, конечно, поднял глаза к волшебным словам, вознесенным кем-то над сумасшествием войны.

— Пусть, — повторил я слова заклинания вполголоса, — пусть будет вечна… Раз вечны души… Раз они блуждают по свету…

*

Узнал, что Владимировский собор восстановили; я этому событию и обрадовался, конечно, но и опечалился: наверняка замечательная строчка под самым карнизом, рукою написанные слова, к которым поднимал глаза всякий, бывавший на Херсонесе, исчезли. Может быть, они значили для многих больше, чем обновленный собор. Надо было их оставить, обведя какой-то рамкой…

32