Пусть будет вечна...

— Я не знаю. В какую-то неизвестность. Где она блуждала, перед чьим судом была, в ком еще жила — мне не известно. Боги не открывают людям своих тайн, эта — одна из них. Могу сказать только, что не было в душе Марка большей ценности, чем любовь к тебе, и если и ты любила его, то это, наверно, и связало нас сегодня.

— Я прилетела, — грустно сказала Понтия, — как бабочка на огонь.

— Сколько времени прошло с того дня, как Марк покинул Херсонес?

— Идет третий месяц. У нас холодно, дует северо-восточный ветер, который приносит снег. В море штормит, все корабли в бухте. Мачты качаются так, что кружится голова. Все корабли дома, кроме корабля Марка… В моей комнате меняют жаровни, я одна…

— А где Пармен?

— Он на своей усадьбе, занят вином. У нас хороший урожай винограда… А теперь оставь меня на время — я плачу… Постой! — вдруг выпрямилась она. — Откуда ты знаешь Пармена?!

— Я знаю не только Пармена. Мне известно все, что было в твою последнюю встречу с Марком. Как заснул пьяный Пармен… Как Марк пришел в твою комнату на втором этаже… Как ты наградила его, истосковавшегося по любви, целым ее морем…

— Ты… знаешь… все?

— Даже те слова, что ты говорила ему в ту ночь.

— Ка… кие?

— Ты называла его "мой соленый", "мой Нептунчик", "рыба, попавшая в мою сеть". И еще…

— Не надо! — выкрикнула она. — Как ты можешь! Откуда ты это знаешь?

— Я уже говорил тебе: у нас с Марком одна душа. И я, получив ее, знаю все сокровенное, что он испытал в ту ночь. Душа хранила ту радость многие годы…

— Испытал?! — с ужасом в голосе воскликнула женщина. — И ты, выходит, вместе с ним? Как это? Объясни!

— Его душа, странная странница, став наконец моей, однажды показала… да, показала мне, чем она богата… — я очень осторожно подбирал слова.

— Чужому человеку… — прошептала Понтия, — все самое… Я не могу этого понять, я против этого… А ты, скажи, ты тоже любишь меня? — задала она спасительный для себя вопрос. — Ты — любишь?

Я понял болезненное состояние женщины, чья тайна стала известна чужому человеку, и поспешил ее заверить:

— Марк передал мне все.

Впрочем, мой ответ едва ли был услышан.

Плечи женщины опустились.

— Боги, — шептала она, — какие испытания вы посылаете мне! — Теперь я не узнавал в голосе донельзя обескураженной Понтии ту молодую, светящуюся счастьем гречанку, которую впервые увидел на лестнице херсонесского дома. — А скажи мне — я до сих пор не знаю, как тебя зовут… Виктор… Скажи мне, Виктор, сколько времени разделяет Марка и тебя? Меня и тебя?

Я вынужден был признаться:

— Много… Твоего города уже нет на полуострове — ни одного дома. Одни развалины. Остатки стен — не выше человеческого роста. Сохранились, правда, городские стены, в которых вы хоронили именитых покойников, центральные ворота помнишь их?.. Теперь повсюду на мысу валяются серые древние камни, заросшие кустарником и травой — из них вы когда-то складывали дома. Это был рыжий ракушечник, да? Только море, как, наверно, в твои времена — синее-синее… И все тот же прибой — какой слышали все вы, начиная с первых переселенцев-гераклеидов…

— Сколько лет? — повторила вопрос женщина.

— Две… тысячи.

— Значит, мой дом, Пармен, сын, усадьба на равнине — всего этого уже не существует? Только древние кости в земле? Только пепел?

— Все изменилось, Понтия, ты ничего бы не узнала из прежних мест, кроме городских ворот. И не найдешь, верно, своего дома.

— А где я сейчас нахожусь?

— В доме моего времени, он недалеко от мыса. Хочешь, я покажу тебе, как он выглядит? Хочешь?

Я встал, чтобы включить верхний свет.

Гостья замахала руками.

— Нет, Виктор, нет! Я не хочу видеть его! Я немедленно вернусь в свой дом. Туда, где мой сын, где моя комната, где мои светильники. Где мой город. Это неправда, что его нет. Я вернусь, и увижу его. Ты говоришь, камни разбросаны по всему полуострову и заросли травой? Я вернусь — они все будут на своих местах. Это тебя нет, и еще долго-долго не будет. Долго-долго…

На этот раз был обескуражен я.

— Меня? Но я — вот он, можешь меня потрогать!

— Марк, — сказала Понтия, — Марк. А ты его неудачная тень. Ты смотришь на меня не так, как он, ты даже боишься меня коснуться.

— Но у нас с ним одна душа! А ведь любят душой!

— Это твой собственный дом?

— Нет, я плачу за него. Сам я живу далеко отсюда. Но с некоторых пор я стал приезжать сюда каждое лето. Меня словно кто-то зовет. Это не ты?

— Неужели я, волею богов, тоже превратилась в серый камень? Или в тень, не принятую Аидом, и брожу среди развалин? Нет, я чувствую себя живой, во мне бьется сердце, у меня теплая кожа… вот, потрогай меня наконец.

Я прикоснулся к тонкой кисти, легонько сжал ее — нежную, чуть влажную, ощутил биение пульса. Впервые я прикоснулся по-настоящему к моей древней гречанке.

— А вдруг, — мелькнула у меня сумасшедшая мысль, — вдруг твоя душа, душа Понтии, находится сейчас в какой-то другой женщине, которая тоже зачастила сюда и даже не знает почему? И вдруг эта женщина — ты? — Я не отпускал ее руку.

— Что ты говоришь! — испугалась моя гостья. — В теле другой женщины? Нет, нет! Я сейчас же вернусь в свое время! В свой дом!