Пусть будет вечна...

— Я знаю, боги не разговаривают с людьми напрямую, — сказал он, — боги предпочитают обиняки, намеки, и нужно уметь их читать. Ты хочешь сказать, Дева, что скоро осень? И поздно отправляться в плавание? Но посмотри, какие безветренные стоят дни, как спокойно и надежно море. И ты ведь знаешь, что если я не поправлю свои дела, мне придется совсем худо, может быть, придется даже продать дом. И кто я буду тогда?..

На солнце, должно быть, нашло облако, яркий свет слева от Марка погас. Фигура богини превратилась в силуэт.

Он заговорил совсем тихо, но Кубик услышал его шепот:

— Еще один знак, Дева? Ты отвернулась от меня? Но я слишком человек, чтобы принять его. Я глуп, упрям, в конце концов я влюблен! И я скажу напоследок то еще, что просила передать тебе Понтия — а уж ты поступай как знаешь. "Ты женщина, Дева, и должна понять — вот ее слова, — у нее нет большего сейчас, а может, никогда и не будет, нет ничего большего, чем любовь. Если можешь, сохрани это чудо!"

Кубик почувствовал себя в роли подслушивающего чужие секреты и ему захотелось заткнуть уши, но он вовремя подумал, что они с Марком

близки, как, наверно, никто на свете.

Но тут снова неожиданная темнота скрыла от него поблескивающую холодным мрамором статую Парфены.

ШТОРМ

Кубик рассказал мне, где его найти на следующий день: домик-дворик с "вещим" камнем вблизи порта.

— Поброди — увидишь меня. Потом пойдем на скалу.

Здесь было засилье травы, на которой белыми цветами висели продолговатые ракушки-кувшинчики. Я заглядывал то за одну стену, то за другую и наконец мелькнувший лист бумаги подсказал мне местонахождение художника. Виктор писал акварель. Я заглянул в лист.

— Опять что-то случилось?

— То, что и ожидалось. Вот это, — он протянул мне лист ватмана.

Громадная, зеленая на просвет волна накренила галеру — игрушку на широкой ладони; загибающийся, согнутый, как бычья шея, вал уже несся по палубе, сметая с нее все и ломая мачту, на которой уже не было паруса; в толще вала была распластана фигура мужчины с обрывком одежды на торсе — еще одной игрушки исполинской волны.

Мне вспомнился вдруг Владимировский собор, на который обрушилась когда-то стихия войны.

— Кто это? — спросил я про человека, несомого над палубой зеленым валом.

— Марк. Такое мне приснилось сегодня.

Я присел рядом.

— В шторм тонула тяжело груженная гереческая галера, и я был в ней. — Кубик, как всегда, говорил негромко. — Жуткие волны, глубокие провалы, наша скорлупка падала в них долго, как в пропасть, и у меня замирало сердце, удары волны в борта, в палубу — такие, что деревянная обшивка казалась не толще ящичной тары, она вся трещала… Я уже наглотался воды… А тут очередная, страшенной силы волна накрыла меня, и без того готового к смерти, знавшего, что уже не выбраться…

Но тут я, слава богу (или богам), проснулся. Проснулся — задыхаюсь, весь мокрый, видно, задурило не на шутку сердце, — и с таким ощущением ужаса, какого никогда не испытывал. Смертельного ужаса, старик, безысходного…

Я проснулся, но все еще видел, как это бывает, свой сон. Но теперь я будто бы поднялся над галерой, полной воды, захлестнутой волной, идущей ко дну. Поднялся, паря в воздухе, и над Марком — он на мгновение появился в бушующем море рядом галерой, кажется, уже бездыханный, безвольное тело, и исчез. Тут сон истаял, я увидел окно, серое утро, я глянул на часы — начало пятого. Вернее, четыре, ноль семь…

— Ты считаешь, это погиб Марк? И это его душа вознеслась над судном?

— Я рассказал тебе то, что видел. То, что сейчас на листе.

Наш "дворик" с остатками стен и "вещим" камнем среди травы, увешанной кувшинчиками, был когда-то комнатой древнегреческого дома. Комната совсем небольшая, по нашим расчетам, девяти-десятиметровая. Из нее открывался вид на бухту, в которой когда-то стояли парусные суда. В илистом дне, должно быть, сохранились кое-где их якоря.

Я еще раз вгляделся в зеленый прозрачный вал с распластанным мужским обнаженным телом в нем.

— Здорово! Как будто с натуры.

— С натуры и есть, — ответил Кубик. — Я видел все до последней черточки. Вопрос — какого происхождения эта натура.

— Все вы, художники — кто больше, кто меньше — чокнутые. Ты, может, больше.

— Нечокнутые неинтересны.

ПОНТИЯ

Этот день был ветреный, море покрыто барашками, высокая и крутая волна била в берег, гремела галькой; мы с Кубиком залегли, спасаясь от ветра, в развалинах, (кто знает Херсонес, уточню: в "доме Гордия", как написано на табличке). За невысокими стенами ветер нас не достигал, солнце же пекло, как в самый жаркий день.

Стены, сложенные из необработанного камня, поднимались на метр от земли. Верх их был зацементирован, чтобы не разрушили туристы. Внутри "дома" росла трава, она кололась даже сквозь рубашки, которые мы подстелили под спину. Солнце было прямо над домом. Когда над нами летела чайка, было заметно, что ее сильно сносит ветром, и небо тогда казалось холодным. Ветер обнаруживался чуть только привстанешь. Он

остужал мгновенно.