Пусть будет вечна...

То, что открыла ему вслед за первыми прикосновениями эта юная-древняя гречанка, сказало ему: все его знания в области любви — всего лишь пять-шесть букв алфавита из всей многобуквенной ее азбуки.

Повторим: разум Кубика сначала потерял опору, затем попросту исчез — испарился. Его не стало, ему не было места во всем существе художника — всё заняли удивление, наслаждение, радость, блаженство. Душа выросла, расширилась и заполнила все клетки его тела и каждая из них пела, кричала…

Кричал и Марк, а Понтия закрывала ему рот то собственными губами, то грудью, то животом. Все тело юной женщины пахло душистыми маслами, аромат распалял желание.

"Боги! — успел только подумать Кубик. — И всё это безумие, все это счастье скрывалось во мне! Неужели я ни разу, никоим образом не почувствовал их в себе? Неужели ВСЁ ЭТО никак не давало о себе знать?"

Сдаваясь, Марк раскидывал руки и ноги, мокрый, тяжело дышащий; Понтия — юная, гибкая, неистощимая, жадная, с нежной и влажной кожей — долго не могла успокоиться, судороги продолжали пронизывать ее тело, она снова прижималась к Марку, терлась об него, целовала (поцелуи пахли ромашкой), щипала кожу там и сям, теребила бороду, гладила, легонько касаясь, грудь и живот, вызывая откуда-то теплую волну, которая окатывала Марка и обновляла желание.

Какие прекрасные глупости они говорили друг другу!

— Ты твердый, как твоя мачта, — задыхаясь, прерывисто шептала она, — ты моряк, моряк, моряк, о-о-о!..

— А ты мой парус, парус, — отвечал он, — ты уносишь меня в такие дали!

Кувшин с вином, стоявший на столике у изголовья, опустел — рты постоянно требовали влаги, тела — силы.

Но вот огонек в светильнике потускнел, в комнате обозначились стены и потолок — близился рассвет.

— Тебе пора, — сказала Понтия, — скоро проснутся рабы. Иди в свою комнату и усни. У тебя это быстро получится, — добавила она со смешком.

Марк накинул хитон, расправил привычным движением складки, сунул ноги в сандалии. Понтия села.

— Пармен поднимется не раньше полудня, спи и ты.

— А ты?

— Мне вроде бы не с чего спать так долго, — потягиваясь и зевая, ответила женщина, — я встану чуть позже рабов. Ну, иди. Я люблю тебя.

— Ты это доказала, — сказал Марк. — И я люблю тебя.

— Ты тоже это доказал, — услышал он уже на лестнице.

Марк спустился в свою комнату, посидел с минуту, растирая лицо, потом повалился на подушку. Он уснул, кажется, еще не коснувшись ее.

Дом Пармена спал. Спал полуостров. Тишину (шум прибоя был столь привычным, что не мешал ей) нарушали лишь собаки, перекликаясь друг с дружкой.

Художник, лежа в своих развалинах, чувствовал во всем теле усталость и блаженство — Марк передал ему все, что испытал.

Все же он сел и растер лицо — совсем так же, как растер его за минуту до этого (две тысячи лет назад) любовник Понтии.

— Так, так, — сказал Кубик, просто потому, что должен был что-то сказать, знаменуя возвращение русской речи и какой-то части здравого смысла, — если я угощу тем, чему меня научила Понтия, современную женщину, она сочтет меня маньяком или же сойдет с ума. — И добавил ради тех же целей: — Вот уж кто были не дураки, так это древние греки.

И еще: я теперь, кажется, знаю, за что люблю этот полуостров, что именно тянет меня сюда, как магнитом, и почему я глажу эти пепельные, но всегда теплые для меня камни…

ВСЕ ЕЩЕ ТАМ

Пармен и в самом деле спал до полудня. Но, чуть проснувшись и поняв, что день не сулит ему ничего хорошего, потребовал бокал холодного вина, на стол легла свежая скатерть, появился виноград, яблоки, потом и свежая рыба, за первым бокалом последовали второй и третий. И день, сначала скрипевший, как несмазанное колесо и застрявший было в колдобине, двинулся, слава Зевсу, поехал, покатился, все быстрее и быстрее. Что ж, и этот можно посвятить чудесному возвращению Марка! Море не часто отпускает попавших в его объятия. Друзья сказали благодарственные слова Деве, вовремя вспомнили, что им следует выпить и за отца ее, Стафила, мать Хрисофемиду, стали гадать, какое именно вино поручили сторожить сестрам Парфене и Мальпадии, наливали в бокалы то одно, то другое и, глотнув, отчаянно спорили о сорте.

Понтия несколько раз проходила мимо Марка и то незаметно погружала пальцы в его волосы на затылке, то мимолетным их движением-полетом касалась щеки. Он все пытался поймать губами ее душистые пальцы, но у него не получалось. Пармен снова был пьян, чтобы что-нибудь заметить; Марк же был счастлив, как никогда: он вышел из смертельного шторма живым, он дома, на твердой земле, он влюблен и любим, он провел такую ночь, что сделала его тело невесомым… что еще нужно человеку в тридцать лет?

Потом, уже к вечеру, он шел домой и земля качалась под его ногами, как палуба, уходила из-под ног, как при землетрясении; он никак не мог поймать глазами и остановить далекий сигнальный огонь на берегу; где-то неподалеку шла пирушка и оттуда звучали пьяные голоса, он хотел зайти туда, но все-таки понял, что слишком пьян, чтобы осилить хоть еще одну каплю вина.