Пусть будет вечна...

Марк налил вконец осовевешему Пармену еще один бокал — полный, кувшин опустел, и Марк долго держал его над своим кубком, будто наполняя его. Понтия следила за каждым его движением, лицо ее было сейчас безучастным к тому, что она видела, — словно все теперь, что должно было произойти, решалось не ею, а этими двумя мужчинами, властвующими над ее судьбой. А может быть, и самой судьбой.

Пармен, облив щеки и подбородок вином, опустошил свой кубок, выронил его, вытаращил глаза откинул голову и тут же страшно захрапел. "Полная отключка", определил Кубик, "отпад"… Интересно, подумал мимоходом, а что произносили древние греки в таких случаях?

Понтия хлопнула в ладоши и раб, стоявший уже наготове у своей двери, подскочил к хозяину, подхватил того подмышки и потащил, невероятно тяжелого, в мужскую спальню, находившуюся на первом этаже. (Второй этаж принадлежал женщинам). Марк допил несколько капель вина, бывших на донышке его бокала, и взглянул на Понтию. А художник пробормотал про себя горькое: "Неужели, черт побери, моей несчастной душе предстоит испытать еще и это?"

Раб вернулся, Понтия дала ему выпавший из рук Пармена бокал, что-то чуть слышно сказав, тот поднял запасной кувшин, стоявший у двери, наполнил бокал хозяина, опрокинул его в волосатый рот, одним глотком справившись с вином, и благодарно поклонился госпоже.

— Отведешь гостя в его комнату, — распорядилась Понтия, — и пойдешь к себе. Убирать будете рано утром, когда все еще будут спать. — И ступила на первую доску лестницы, ведущей на второй этаж. И обернулась к Марку, не спускавшему с нее глаз. И все сказала ему глазами…

— Тут я, — художник зашевелился, меняя место у колонны, — до сих пор лежавший головой на камне, сел. Я даже не знал, сплю я или вижу все наяву. Рассердился. "Может, уйти отсюда к чертовой матери? Что за дела? Идти за женихом в его брачную постель! Бред какой-то! Ненормальщина! Извращение! Любовь втроем? Опять в свидетели?"

А Понтии словно передались мои сомнения, странным образом пронизавшие двор и приписанные единственному мужчине, Марку, вдруг остановилась. Еще раз поглядела на него, будто проверяя, понял ли он, что она сказала глазами. Убедилась, что да, и быстро поднялась по лестнице в свою комнату. Дверь оставила полуоткрытой….

…Опять в свидетели?

Разум, принадлежавший Кубику, возмущалася, ревность приводила в бешенство, а душа — одна на двоих с Марком, неизвестно в каких пропорциях разделенная сейчас — рвалась вслед за Понтией. Но кроме трех этих величин, была еще и четвертая — любопытство. Полновесное, он встало на одну чашу весов с душой, и стрелка весов качнулась. Впрочем, если честно сказать, душа и без любопытства справилась бы с разумом.

Слуга подошел к Марку.

— Ваша постель готова, господин, — сказал он и сделал приглашающий жест в сторону гостевой комнаты.

В крохотной, как все в этих домах, комнатке горел один огонек, с изголовья освещавший низкий топчан с постелью на нем. На столике рядом с топчаном стоял кувшин с водой, которая наверняка понадобится изрядно хватившему моряку ночью. Марк лег, заложил руки за голову, вздохнул. Сколько всего было, прежде чем он занял эту долгожданную, самую мирную позу…

— Иди, — сказал он рабу, ожидавшему последних распоряжений, — ты мне больше не понадобишься. Да, можешь там выпить еще вина — ты мне понравился.

Раб низко поклонился и вышел, плотно затворив за собой дверь.

Из комнаты рядом доносился мощный храп Пармена. Пьянчуга не проснется до утра, это точно. Вдруг наступила тишина, и Марк сразу услышал, как над головой скрипнули половицы — Понтия. Она там, у себя, ждет Марка.

Единственная опасность — раб. Но, может, и он уснет после двух бокалов фалерна, после долгого рабочего дня? Вся остальная прислуга в дикастерии давно уже видит третьи сны.

Марк спустил ноги на пол.

У Кубика сильно забилось сердце.

Сейчас его соперник и одновременно… кто? Напарник? "Вляпываюсь в мерзость! Пусть будет лучше "совладелец души"… Кто он еще, этот прощелыга Марк? Впрочем, почему прощелыга? Это я сгоряча, извини, совладелец… И разве такая уж у нас плохая душа?"

Марк поднимался по чуть поскрипывающей лестнице, и Кубик, разум которого только мешал тому, что происходило в душе, поднимался вместе с ним. Но, слава богам, в разум входит и любопытство. Оно-то и сказало художнику: "Иди, старик, и испытай то, что пока не было дано испытать ни одному человеку на земле. В конечном счете ты ведь уже влюблен в Понтию никак не меньше Марка, иди к ней и думай, что ты с ним одно существо".

Дверь в комнату Понтии была приотворена, оттуда на Кубика (на него, на него!) пахнуло незнакомыми ароматами, в букете которых он узнал только розу.

— Это ты? — шепот из угла комнаты не назвал имени, боясь выдать тайну.

— Я, — услышал Кубик голос Марка, — это я, я…

Дальше было то, что Кубик, естественно, знавал, но разум его снова потерял опору, онемел, а может, и испарился, когда он ощутил вдруг грудью и животом Марка обнаженное, вздрагивающее от нетерпения, то сладко, то горько пахнущее тело Понтии.