Пусть будет вечна...

— Женщина… (я ждал этого слова), чуть отогревшись у жаровни, зажигала еще два светильника, два плоских глиняных сосудика с носиком для фитиля, круглым отверстием на другом его краю для вливания масла, рисунком-печаткой сверху и ручкой, как у наших чайных чашек. Светильники стояли на полках рядом с глиняными статуэтками богов и богинь и посудой, сразу закрасневшейся в свете масляных огоньков. Огоньки чуть коптили, свиваясь на концах в черно-смоляную нить, которая сперва тянулась к потолку, потом вдруг отчего-то начинала извиваться, и тени нитей на беленом потолке обращались в беспрестанно и нервно шевелящихся змей, словно их беспокоили зажженные внизу светильники…

Художник замолчал, а я сказал ему:

— Ты и вправду туда переместился.

— Да, — подтвердил Кубик, — я там был по-настоящему.

Прошли две-три минуты на осмысливание (и проверку) произнесенного, потом мой рассказчик, чуть переменив позу, снова заговорил:

— Несколько лет назад я попал в один дом, где собрались послушать известную приезжую экстрасенсшу. Красивая женщина с черным бархатным ошейничком, который дамы зовут меж собой удавкой, прикрывающий стареющую кожу, и молодым мужем… Она точно определяла, что у кого болит, снимала несколькими пассами головную боль, было видно, что она еще многое умеет… или, по крайней мере, делает вид, что умеет. Большинство из собравшихся, поверив в ее исключительные способности, стали задавать ей и не относящиеся к здоровью вопросы. Я дождался своей очереди и рассказал гостье о своей необъяснимой, на мой взгляд, любви к одному из мест на земле, о том, что меня тянет туда, как магнитом, что я своим воображением легко перемещаюсь туда… ну и так далее.

Эстрасенсша меня выслушала, потрогала удавку на шее и ответила одной уверенной фразой:

— Ничего удивительного тут нет: просто в этом городе вы когда-то жили.

И буквально отвернулась от меня, считая, видимо, мой вопрос просто детским.

Вы в этом городе когда-то жили!

Меня как по лбу ударили. Я там жил! Так вот в чем отгадка всего!

Я там жил; я. правда, не помню ничего, но во мне осталась неизъяснимая любовь к этому месту. Это, выходит, одна из моих родин, но почему-то любимая больше других.

Чо там со мной произошло?

Кем я там был? Землевладельцем? Моряком? Мастеровым? Рыбаком? Торговцем? Не рабом, нет, рабы не любят своих тюрем.

Черт побери, неужели переселение душ имеет, так сказать, место на этой полной загадок земле?!

Кубик снова чуть помолчал.

— Итак, — решил он подвести какой-то итог, — я там, предположим, жил; вернее, жил некий (надеюсь) мужчина, может быть, моих лет, может, моложе. Или совсем юноша… Его душа после смерти — она могла произойти от чего угодно: болезнь, кораблекрушение, война, простая драка в ночном переулке… после смерти его душа, переселяясь во всё новые обиталища, попала наконец в мое тело…

— Глянь-ка, — неожиданно показал он на что-то за моей спиной, — вот где чудо!

Я обернулся: к нам подплывал, держа гарпун над водой, светловолосый пацан. На гарпун был наколот ершище наверняка больше моего, того, что я посчитал царем этой бухты!

— Дядя, вот ваше ружье. Неплохо бьет. Только снимите, пожалуйста, моего ерша.

— Куда ты его денешь?

— У меня кулек в плавках. Я вон с той скалы, — он показал рукой.

Худенького мальчишку била дрожь и губы у него посинели. Он взбил ногами брызги и вмиг оказался у своего острова. Влез и, обхватив руками плечи, на время застыл там.

Я повернулся к Кубику.

— Ну?

— Потом. Пошли в воду. Жарко.

Мы нырнули одновременно, оба — я глянул налево — пошли на глубину, идя меж зелеными от водорослей камнями; от меня к нему метнулся было сероспинный лобан, но круто вильнул и исчез в мутной, опаловой, пожалуй, голубизне

Вынырнули тоже одновременно, метрах в двадцати от нашей скалы. Здесь под нами была уже недосягаемая глубина, зеленые камни не были видны, вода внизу холодила ступни. Отсюда открывался вход в уютнейшую в мире бухту, за выступом берега были видны там мачты вспомогательных военных судов.

Глубина тянула меня за ноги вниз.

— Я назад, — сказал я.

— Я чуток побуду здесь, — ответил художник.

Снова мы встретились, когда заходило солнце, недалеко от мозаичной купальни. Кубик сидел, по обыкновению привалившись спиной к древнему камню и глядя на закат. Рядом с ним лежала черная сумка. Увидев меня, он достал из нее бутылку сухого массандровского вина, бумажные стаканчики и три бутерброда с высохшим сыром.

— Давай проводим этот день, — сказал он. — Давай устроим ему проводы. — Кажется, он уже немного выпил.

По-вечернему умиротворенная прибойная, невиданно прозрачная вода накатывала, чуть шелестя, на белую гальку, перебирая мелкую, обтекая крупную, лишь шевеля ее.

Людей было немного: малоразговорчивые группки, по три-четыре человека, все повернувшиеся, как подсолнухи, в сторону заката.

Вино было теплое и оттого более терпкое, отдающее кожицей винограда, какими-то цветами.

Закат под его действием приобретал особое значение.