пусть меня осудят 2

И я кричу, потому что это невыносимо остро, ярко до ослепительных вспышек перед глазами, до оголенных нервов и поджимающихся пальцев, до бьющейся о пол головы, когда запрокинула ее в диком крике удовольствия, до царапин на его груди и ощущения, как изливается в меня, как стонет в унисон, двигаясь резче и жестче, а я сжимаю его оргазм отголосками моего собственного сильно, до боли внизу живота. Пока не рухнул на меня обессиленный… тяжело дыша мне в шею, вздрагивая, когда я все еще слегка сжимаю его изнутри.

Отдышался, встал, застегивая ширинку, подхватывая рубашку с пола.

— А вот теперь ухожу. Как и обещал.

На ходу одевается, даже не оборачиваясь, только возле двери остановился и отчетливо сказал:

— Уйдешь к нему — убью обоих. Не угрожаю, просто ставлю перед фактом. Чтоб знала.

— Ты меня теперь под замком держать будешь?

— Нет. Зачем? Я тебе все сказал.

— А сам к ней, да? Объяснения давать?

— Объяснения я даю только тебе, но тебя они не устраивают. Значит, теперь без них.

Просто прими как должное. Ты — моя, а свое я никогда и никому не отдавал.

— Она — твоя, я — твоя. Как нас много у тебя! Не приходи больше! Не прикасайся ко мне никогда!

Не ответил, подхватил пиджак и вышел за дверь, а я разрыдалась, уткнувшись лицом в ковер.

* * *

Глотнул воздух, а вместо него горечь оседает на легких, как глоток черного кофе без сахара, и кипятком все внутренности обжигает. Знает, что не было у нее с ним ничего, кожей чувствует. В глазах ее видел, что не было. ПОКА. Его с ума сводит, что не доверяет, что ненависть во взгляде плещется вместе со страхом и презрением к себе. Нет, она не так.

Руслана ненавидит, как себя. Сожалеет, прошлое вспоминает, как ей с тем было. Сравнивает и понимает, что спокойней было, легче, проще, и тянет ее туда. В комфорт. К бывшему.

Логично и закономерно. Настолько естественно, что от банальности происходящего хочется о стены лоб до черепа расшибать и биться, биться, пока мозги горячие не вытекут. Хочется вытрясти душу из неё, заставить видеть иначе, понимать его поступки, и не может. Увидел с ним, и показалось, что может задушить её, сжать пальцами тонкую шею и давить, пока она дышать не перестанет. За то, что мысль смогла допустить о том, чтобы уйти, о том, чтобы вот так просто все перечеркнуть.

Дала бы ему время, гребаное время в несколько недель. Он же уже у финиша, пару штрихов — и свободен, но нет, не дает, мешает, сводит с ума. Впервые брал её, и удовольствие отдавало какой-то агонией и предчувствием конца, оно витало в воздухе — ощущение бессилия и какой-то обреченности. Потому что, и правда, не хотела, по глазам видел, на языке каплями ее пота чувствовал, стонами впитывал, что ДА, мать ее, не хочет. Не телом, душой не хочет. Уходит от него, просачивается сквозь пальцы, и не удержать насильно, как бы ни старался. Теряет. А отпустить, значит пулю себе в висок. Добровольно. Это не любовь — это болезнь какая-то, он и раньше так думал, что чувства к ней больные, нездоровые, что въелась она в него настолько сильно, что, кажется, и жить уже без нее не может.

Иногда думал о ней, и внутри все горит, пылает, дышит. А потом все кажется скоротечным, несбыточным. Слишком счастлив был, чтоб надолго. Отобрал у другого, а удержать не может. Потому что нечем держать, одной любви ей мало. Ей доказательства нужны, как любой женщине, а он пока может только обещаниями кормить.

Сел на бордюр, доставая сигарету, ломая одну за одной, прежде чем прикурил наконец то. Даже дыма не почувствовал. Сказал, что убьет обоих, и ведь, скорее всего, так и будет, потому что от одной мысли, что с другим она, все тело сводит судорогой и перед глазами чернеет, и красными пятнами ненависть, и ярость с дикой ревностью. Никого так не ревновал, как её, до белой горячки. Когда-то все пальцы о стены сбивал и выл в потолок, напиваясь в хлам. И сейчас выть хочется. Потому что знает — может уйти. Если от того ушла, то чем Руслан лучше? Опыт, блядь, уже есть, как уходить и мужиков бросать. Только он не.

Сергей. Не умеет отпускать — лучше пристрелить сразу, чтоб не сходить с ума.

И только от этих мыслей страшно становится, и сигарета в руке ходуном ходит. Он запутывается, и удавка на шее сжимается все сильнее и сильнее. Лешаков, падла, таки подписал договор с немцами, а значит, припаял, тварь, себя к Русу намертво, потому что.

Бешеный сам эти гребаные бумаги первым подписывал, еще до гибели отца, потому что теперь если рвать будет с тестем, то этот кусок уже не оторвет — на пять лет, блядь, повенчаны католическим венчанием.

Лариска тоже, тварь, денег просила — отец перекрыл ей все доходы. А Руслану тупо негде бабки взять. Есть те, что отец оставил, но этого ничтожно мало.

Зазвонил сотовый в руках, достал из кармана и долго на дисплей смотрел, на цифры знакомые. Почему-то страшно стало на кнопку вызова нажать, словно пальцы онемели.