Пусть посмотрит в глаза граница

Человек в дозоре!
Не сомкнуть ресницы…
Он мечтал о море -
Выпала - граница.

Выпала граница,

Выпал пост в дозоре.
Море только снится -
Если снится море…

А из-за границы

Хмурой чередою
Высятся бойницы
И грозят бедою.

Где-то за границей

Громыхает горе.
Там беды и горя -
Море, море, море!

И стою в строю я.

Вызван, призван, принят.
И пока стою я -
К нам оно не хлынет!

А прощусь с тайгою,

Поднимусь на взгорье:
Здравствуй, дорогое
Море, море, море!

Под конец Алёша читал это так звонко, будто всё это были его собственные слова. Это он живёт на границе, он стоит на взгорье и видит впереди родные корабельные волны! Это его море, море, море!

Иван Кузьмич с горьковатой улыбкой, будто всё понимая, показал: дальше, давай дальше!

- Читай! - сказал Митя.

И Алёша, набрав побольше - полную грудь - воздуха, стал читать дальше:

Это часто мальчишкам снится -
Бой, атака, бегущий враг!
Я мечтал о своей границе,
(Это позже - о якорях!)

Всё казалось - как на ладони:

Вражий выстрел, ружейный сверк!
И горячий огонь погони -
Враг настигнут и - руки вверх!

Но непросто даются горы,

Кровь надсадно стучит в виски.
Всё мне выпало - и дозоры,
И походы, и марш-броски.

Вползь по скалам, бегом по дюнам,

Липок холод, глухая ночь.
Даже просто, а не под дулом
Трудно выстоять, трудно смочь.

Но не будет счастливой песни

И не в сладость родной дымок,
Если струсил ты в чём-то, если
Ты товарищу не помог,

Если в очи не смотришь прямо,

Если, струсив, покинул бой,
Если Родину, если маму
Ты в бою не прикрыл собой!

Впереди бурелом берложий,

Жёсткий ветер, болотный мох,-
И граница мне шепчет: «Сможешь?»
Я б, наверное, сам не смог.

Но припомню родные лица,
Волгу, маму на берегу…
Пусть посмотрит в глаза граница -
Я сумею, я всё смогу!

Последнее «смогу» Алёша выложил сильно, твёрдо, посмотрев на ребят: «Ну как?» И понял, что и спрашивать-то незачем! И так видно: «Хорошо! Ой, как хорошо!»

Тёмные Митины глаза налились незнакомой силой, а Зин-кины синеватые огоньки светились такой решимостью - хватит на всю границу!

- Во стихи! - сказал Алёша, и Иван Кузьмич вздохнул. То, как подействовали стихи на ребят, произвело на него сильное впечатление.

Сначала он смотрел на слушавших с какой-то ревностью. Не все строчки ему нравились. Но незаметно, забыв об этом, он разволновался. Будто в нём самом с этими стихами что-то и росло, и менялось. Морщинки разгладились, лицо стало уверенней, строже.

- Он сам это написал? - спросила Зина.

- Так собственные!-сказал Ломоносов.- Вот же записаны его рукой!

И вдруг, повернувшись к Ивану Кузьмичу, быстро спросил:

- А что, они где-нибудь напечатаны?

Иван Кузьмич окинул его неприязненным взглядом, но тут же, пригасив эту неприязнь, покачал головой:

- Нет.

- А почему? - спросил Алёша напрямки: после таких стихов придумывать вопросы было невозможно, да и не к чему. Вопрос здесь был один, прямой: «Почему?» Разве такие стихи могут лежать не напечатанные?

По лицу Ивана Кузьмича скользнула трудная усмешка, и он коротко ответил:

- Так получилось.

- И никто их не знает? - спросил Митя, а Мышойкин-младший внимательно посмотрел на отца.

- Никто,-твёрдо, с сожалением и виной сказал Иван Кузьмич.

И, что-то прикинув в уме, Алёша позвал ребят:

- Айда на заставу!

Ребята быстро собрались, только Мышойкин оглянулся на отца, но уже в следующую минуту догонял всех по дороге.

Скоро ребята стояли у заставы.

Начальника не было, Майорова тоже. И дежурный с улыбкой показал им в сторону кухни.

Оттуда доносились мягкие звуки гитары и тихие слова: «А иначе зачем на земле этой грешной живу?» Это Волков пел песню про виноградную косточку.

А из окна столовой слышался разговор:

- Ну, Прыгунов, и аппетит у тебя! Два первых с ходу.

- Проголодался. Набегался.

- А нарушитель?